К середине января это настроение уже укрепилось. И когда 25 января генерал Кутепов устроил парад, куда были приглашены представители французской власти и местного населения, иностранцы увидели стройные воинские ряды. И те, которые шли в этих рядах, шли не как подневольные люди, которых погнала «кутеповская палка». Для всех их этот парад стал национальным делом, демонстрацией перед иностранцами нашей силы и мощи. В этот день кончился первый, грустный период галлиполийского изгнания. Выявлялся новый лик, еще не вполне проявившийся, лик прежних изгнанников, глаза которых теперь засветились гордостью и сознанием общего служения России.
Общий вид города и лагеря к этому времени совершенно преобразился. Лагерь приобрел почти нарядный вид. На передней линейке, перед каждой частью, были сделаны эмблемы полков, орлы, другие украшения, часто высокой художественной отделки. Дорожки между полками были обсыпаны песком и усажены срубленными елочками. Лагерь и город соединились «декавилькой» – узкоколейной дорогой, – на которой доставлялись в лагерь продукты. В городе щеголяли юнкера, всегда подтянутые, с подчеркнутой отчетливостью отдающие честь, на которых лежала вся тяжесть несения караульной службы. Город, грязный, как все грязные турецкие города, принял более или менее санитарный вид. «Толкучка», в муравейнике которой люди теряли воинский облик и становились «беженцами», – была разогнана суровыми воинскими мерами: была организована гауптвахта, или «губа», куда попадал всякий, нарушивший воинский вид и устав. На домах появились русские надписи и гербы; развевались русские флаги. На развалинах полуразрушенных домов появились целые картины и на одной стене – недалеко от моря – красовался художественно нарисованный вид Московского Кремля.
Параллельно с этим росло и национальное сознание. Те, которые три месяца тому назад пришли жалкими пришельцами, стали играть теперь доминирующую роль: город становился русским. Французы, фактические хозяева, отходили на второй план. Крепло сознание своей силы, и крепло не только в своем сознании, но и в сознании других. Генерал Кутепов становился для турок новым могущественным «Кутеп-пашой»; и к этому паше стали обращаться за разрешением чисто судебных споров. Для Галлиполи армия стала неопровержимым фактом.
По мере того как росло сознание армии, зарождались и гражданские элементы этого русского объединения. Отдельные хоры, которые устраивались по частям, больше для того, чтобы как-нибудь скоротать время, сливались в большие, в которых пение стало культивироваться с трогательной любовью; по инициативе архимандрита Антония возникли «общеобразовательные курсы», куда в качестве лекторов притягивались культурные силы корпуса. Зарождались любительские кружки, из которых впоследствии возник корпусной театр. По всей поверхности жизни забурлила, пока еще не видная, общественная и культурная жизнь, и остов армии начал обрастать атрибутами государственности.
Генерал Кутепов перестал уже казаться неизбежным злом. В этих новых проявлениях жизни чувствовалась его рука; и так как проявления эти были очевидным благом, то и он сам не казался уже таким бесцельно жестоким и черствым. Любви и обожания, конечно, не было. Но о нем уже говорили с добродушной усмешкой; о нем создавали анекдоты – ив этих анекдотах он выступал уже в совершенно ином виде.
Таково было состояние корпуса, когда 15 февраля в Галлиполи во второй раз прибыл Главнокомандующий. Если при первом своем посещении он видел армию – по меткому выражению князя Долгорукова, «висевшую на волоске», – то теперь он увидел ее уже на прочном фундаменте: она осознала себя. Неопределенность все продолжалась. Материальные условия не были лучше. Но моральное состояние корпуса прошло уже через критические дни перелома, и второй приезд генерала Врангеля только закрепил и фиксировал то, что за это время было достигнуто.
Этот приезд носил совершенно иной характер, чем тот, когда генерал Врангель впервые вступил на галлиполийскую почву. Тогда трепетно ждали его, чтобы услышать о своей судьбе. Тогда эта масса людей, в которых боролось отчаяние с надеждой, безмерная усталость с чувством воинского долга, ждала от него, который стоял над нею, слова утешения и поддержки.
Теперь этого не было. За эти два месяца армия нашла себя и осознала. Она сделала самое главное: признала себя и могла уже спокойно дожидаться чуждого признания. Теперь встреча с генералом Врангелем была ей нужна потому, что она должна была показать своему любимому вождю свои достижения, свои молодые, бьющие ключом силы, свой юношеский восторг оправившегося и растущего организма. И этот парад, которого никогда не забудет ни один из его участников, был сплошным триумфом Главнокомандующему.