Бывало, дед приворовывал — забирал понравившиеся ему вещи. Калужские крестьяне, ложась спать, ограждали на всякий случай крестным знамением самое ценное — верили, что после этого домовой ничего не тронет.
Хуже было, когда человек по неведению занимал место домового. А какие у него места в избе? Во-первых, это «дорога», по которой он ходит, — пересечешь ее невзначай, и беда с тобой приключится. Орловские крестьяне вот как об этом рассказывали: «…Неизбежно случится кашель у того, кто пройдет босиком по полу, по следам домового, имеющего привычку всю ночь бегать по хате и играть со своими детьми. Домовой может «надышать больному прямо в рот», и у того будет сильный кашель, а то и чахотка начнется». Во-вторых, излюбленным местом домового была печь. В Московской губернии одна старушка решила не пустить домового в теплое место, так и сказала ему: «Не пущу, родимый, самой некуда». Так он ее взял да и сбросил на пол, сам на печку залез! Ну, как тут быть? Стали крестьяне строить вдоль печки специально для «хозяина» как бы вторую печь, казенку. Так и поделили тепло: человек сверху, а домовой — чуть пониже, всем места хватает, никто не толкается. Да только все равно домовой, случалось, наваливался на человека всей тяжестью. Самое верное в таких случаях средство — перекреститься, он сейчас же и отступится. Были и другие способы усмирения разбушевавшегося «деда».
От проказ домового в разных районах России оберегались по-разному: помещали на конюшне медвежью голову, убитых на охоте птиц — ястреба или сороку; зарывали под жильем череп козла; окуривали дом и двор медвежьей шерстью или обводили вокруг двора медведя. Втыкали также нож над дверью, чертили мелом кресты на притолоке, служили молебны, окуривали скотину ладаном или кропили ее святой водой. Для всех этих действий часто приглашали колдунов. Когда в XVII веке у родовитого хозяина Семена Стрешнева в его подмосковной вотчинной деревне Черная Грязь на конюшне начал чудить домовой, то тому ничего не оставалось иного, как обратиться к ведуну Симонке Данилову. Колдун медвежью голову в конюшне не повесил (да и где ее взять?), а прибегнул к воде и травам. Вот как описаны его действия: «В воду положа коренья и травы, приговаривал многие свои ведовские слова, и воду крестил своими руками трижды, и корень-ем и травами людей окуривал, и водою окачивал». Судя по тому, что эту историю сочли достойной памяти, Симонка Данилов деда все же усмирил.
Бывало и так, что домовой был «наслан» колдуном или зловредной бабой. И этот «насланный» домовой не за хозяйством следил, а, наоборот, куролесил в хлеве, как хотел. Помочь избавиться от этого «вредителя» мог только другой ведун. Случалось, что за своих хозяев вступался их родной домовой. Тут уж такой тарарам поднимался — все трещало и взрывалось!
А людям в «разборку» невидимых духов вмешиваться не следовало: могло достаться и от своего, и от чужого домового.
Впрочем, бояться домашних духов все равно не следовало.
Вот что на этот счет говорит русская сказка:
«Жили-были дед да баба.
Вот дед и говорит:
— Баба, а баба, испеки-ко мне колобок.
— Что ты, дедка, что ты, родной! В доме муки ни горсточки.
— А ты, бабка, по сусекам поскреби, по полочкам помети — вот и наберешь горсточку, на колобок и хватит.
— Ладно, — говорит бабка.
Дед взял клюку и пошел за реку. А бабка по сусекам поскребла, по полочкам помела, собрала муки горсточку, яичко положила, маслица подлила и такой хорошенький колобочек изготовила! Подошла бабка к печке, открыла заслонку, а оттуда дым да гарь да голос такой страшенный:
— Тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!
Бабка испугалась, колобок из рук выронила, из избы выбежала, дверь колом приперла, села на завалинку, дрожмя-дро-жит. Идет мимо молодец-удалец:
— Не дашь ли мне, бабушка, водицы испить, краюху хлеба поглодать?
— Дала бы, дала бы, миленький, не то что хлебца — колобка сладкого… Замесила я колобок, хотела в печь посадить, заслонку открыла, а из печи дым да гарь да голос такой страшенный: «Тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!» Так я из избы и выбежала, сисижу, дрожу.
— Ну, — молодец-удалец говорит, — много я по земле бродил, много на веку Теньтиков видел. Веди-ко ты меня в избу.
Привела бабка молодца-удальца в избу. Он заслонку открыл, а оттуда дым да гарь да голос такой страшенный:
— Тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!
Испугалась бабка — в угол повалилась, глаза закатила, лежит не дышит.
А молодец — скок на шесток. И слышит:
— Тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!
А молодец — в устье.
— Тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!
А молодец — в трубу.
— Тута сидит Теньтик, Репейная головка. Жестяная шейка. Соломенные ножки!
А молодец выше лезет.
— Ой, тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!
Вылез молодец на крышу, а на трубе Теньтик сидит, маленький-маленький, репейная у него головка, жестяная шейка, соломенные ножки.
Замахнулся на него молодец — упала репейная головка, сгорели соломенные ножки, а жестяная шейка — бряк!
Так и вы, милые: нагрянет на вас беда, не пугайтесь, в угол не забивайтесь, поближе подойдите, получше поглядите — может, она Теньтиком окажется».
Но все же лучше с домовыми было жить мирно. Ю. П. Миролюбов писал о том, к чему могли привести ссоры с домовыми: «Среди разных божеств древности… важнейшее место занимали домовики. Это то же, что и «божества очага» в других странах. Им отводилось почетное место в жизни, и о них заботились. «Только бы Домовой не рассердился»», как говорила прабка Варвара. Рассерженные домовики могли так отравить хозяину или хозяйке жизнь, что хоть со двора съезжай: молоко скисает раньше времени, у коров тощает вымя, куры перестают нестись, «курица кричит петухом», на огороде растет «сила бурьяна», а овощи, не растут, по утрам кони в мыле: «Домовой всю ночь на них скакал по пустынным дорожкам» и т. д. Чтоб избавиться от всего этого, Домовому «надо ставить страву» в предбаннике, в погребе, на леднике. Если и это не помогает, надо «бабку-шептуху» позвать, пускай она пошепчет, походит, зерна по углам посыплет, может, и умилостивит Домового».
Но если к «домовому деду» относиться уважительно, то он не будет буянить. Например, крестьяне знали: «чтобы овечки были спокойны», нужно «подвесить мешочек под потолок с серебряной денежкой. Будет тогда домовой этой денежкой играть и овец не станет трогать». Денежка для этого годится не любая, а только такая, на которой изображен Георгий Победоносец: важно, чтобы там было любимое животное домового — конь (из нынешних монеток домовому подошли бы только мелкие — от одной до пятидесяти копеек, рубли с двуглавыми орлами ему ни к чему). Нравилась ему и всякая мишура: цветные лоскутки, клочки овечьей шерсти, блестки и — горбушка хлеба. Так, в смоленских деревнях домовому предназначали кусок хлеба, обернутый в прошитую красной ниткой тряпочку. Дар относили в сени или на перекресток, где кланялись на четыре стороны и читали молитвы. В Тамбовской губернии для домового клали хлеб и блины под застрехи (застреха, или стреха, — нижний край кровли, свисающий выступ крыши), в Вологодской — оставляли на печном столбе крашеные яйца. В некоторых районах Русского Севера домовому отдавали корочку каши, которую клали в подпечек, а по праздникам ему предназначали горшок круто посоленной каши.
Кормление домового деда (как и всех умерших предков) — обязательный и очень важный ритуал, который соблюдался русскими крестьянами на протяжении многих тысячелетий. Это традиция сохранения живой связи с давними родичами. Кормили домового по большим праздникам: на Рождество, под Новый год, в четверг Пасхальной недели. В Тобольской губернии хозяин дома в Великий четверг бросал под печь мелкую медную монету с таким наговором: «Вот тебе, суседушко-батанушко, гостинцы от меня. Аминь». В этот же день, рано утром, хозяйка пекла три маленькие булочки из ржаной муки, которые клали где-нибудь в укромном месте двора. Утверждалось, что подношение мгновенно поедается домовым. Домового «закармливали» перед Великим постом, угощали на каждое заговенье и разговенье, на Рождество: перед тем как сесть за стол ужинать хозяин с хозяйкою шли на двор, становились у ворот и говорили: «Царь домовой, царица домовица, с малыми детками, милости просим с нами заговлять».