Поужинав, оставляли на столе кушанье и посуду, чтобы домовому с домовихой было чем заговеть. В Забайкалье, оставляя еду на столе, приглашали вечером: «Господин хозяин, приходи заговлять. Вот тебе хлеб-соль, Божья милость, приходи, кушай!»
Чествовали дворового хозяина и в день первого выгона скота в поле.
Были и особые праздники домового деда. Один из них — 7 февраля, день Ефрема Сирина, называли в народе «именинами домового». В этот день домового «закармливали», оставляли ему кашу в печи и просили беречь скот. 12 апреля, вдень Иоанна Лествичника, домовой праздновал наступление весны. По словам крестьян, в этот день он бесился, сбрасывал с себя шкуру, подкатывался хозяевам под ноги и вообще баловался. В Тобольской губернии говорили, что «в ноябре с домовым как с родным: или задабривай, или выгоняй». А 1 ноября, в день Кузьмы и Демьяна, домового «помелом гнали и помелом метили, чтоб не разорял двор и не губил животных». Впрочем, этот день уже трудно назвать праздником домового.
Существовал обряд «не пускания» домового из избы. Например, если люди уходили, то для того, чтобы вместе с ними не ушел домовой, печь загораживали заслонкой или ухватом.
Крестьяне Белозерского уезда Новгородской губернии считали, что домовой так привыкает к своему дому, что страдает от расставания с ним. «Однажды был сильный пожар, хозяин был дома, он услышал жалобный крик и с ужасом вбежал в ту горницу, где кто-то жалобно кричал; он увидел мужчину среднего роста в синем балахоне, красном кушаке, который бегал по полу и кричал: «Ой, погиб я теперь! Не найти мне лучше этого дома!» Хозяин выбежал из дома, рассказал народу, и, конечно, все подтвердили, что это был домовой».
В Орловской губернии рассказывают, как домовые, оказавшиеся после пожара без крова, стонали и плакали, и для каждого из них построили временный шалашик, попросив: «Хозяин-дворовый, иди пока на покой, не отбивайся от двора своего».
Потом, когда погорельцы построят новый дом, следовало домовых духов пригласить и с почетом проводить в новое жилище. Для этого существовали разные обряды. Например, в Дмитровском крае призывали домового деда в новый двор весьма шумно. Описывается это действо так: «Брали хлеб-соль со стола и две осиновые палки, стучали на старом дворе и кричали: «Домовой, домовой, пойдем со мной на новый двор!» Хлеб с солью клали на верею нового двора».
На Новгородчине, приготовив в подполье нового дома хлеб и водку для домового, глава семьи ночью, без шапки, в одной сорочке приглашал его на новое место жительства такими словами: «Кланяюсь тебе, хозяин-батюшко, и прошу тебя пожаловать к нам в новые хоромы, там для тебя и местечко тепленькое и угощеньице маленькое сделаны». Повторив это трижды с поклонами, человек уходил. Если не пригласить домового, то он, как говорили, останется на старом месте и будет плакать каждую ночь. Жители Вологодчины первый ломоть хлеба зарывали в землю, приговаривая: «Кормильчик, кормильчик, приходи в новый дом хлеба здесь кушать и молодых хозяев слушать». Забайкальцы при переселении в новопостроенную избу наливали рюмку водки и говорили: «Дедушка, соседушка, пойди с нами жить». При этом рюмку прежде всего уносили в новый дом и ставили ее в печурку, куда также клали и испеченную для домового лепешку. В Курской губернии водку и хлеб помещали в трубу и, взяв ковригу испеченного в новой избе хлеба, в полночь, обратившись к востоку, звали: «Хозяин, пожалуйте ко мне на новоселье!» Ковригу оставляли на припечке или на столе. Если она оказывалась надкушенной, это означало, что домовой пришел. Жители Енисейской губернии предназначали домовому булочку; ее нужно было печь, не касаясь теста руками, потом, войдя в новый дом, разделить на четыре части и положить в каждый угол по куску, сказав при этом:
Перебираясь в новый дом, хозяйка брала горшок недоваренной каши и доваривала ее уже в новой избе, а домового при этом нередко торжественно «перевозили» из старого жилища в новое в лапте в виде пепла и уголька. Иногда средством для перемещения домового использовали помело или лопату, которой из печи вынимали хлеб; бывало и так, что совали под печь старую обувь, приговаривая: «Домовой-родовой, вот тебе сани, поедем с нами».
У домового, как мы уже сказали, были и жена — домовая хозяйка и дети — домовята. На новое место «деда» звали с женой: «Дом-домовой, пойдем со мной, веди и домовиху-госпо-жу, — как умею награжу!»
О жене домового известно не так много, как о нем самом. Говорили, что перед бедой она плачет под полом. По рассказам крестьян Томской губернии, «суседка-доможир» живет в подполье, прядет, гоняет кур.
Вот как ее однажды увидела крестьянка: «…я раз ночью выйти хотела, встала, смотрю, месяц светит, а на лавке доможириха сидит и все прядет, так и слышно нитка идет: «дзи» да «дзи», и меня видала, да не ушла. А я сробела, поклонилась ей да и говорю: «Спаси Бог, матушка!»
А потом вспомнила, как меня мать учила относ делать. Взяла шанечку да около ей и положила. А она ничего — все прядет. А собою как баба и в повойнике. Только смотреть все-таки страх берет. А она ничего — все прядет. И много у нас тот год шерсти было…»
Она может обернуться кошкой, собакой. В северорусских поверьях упоминается доманушка. В повествовании «О двух доманушках», записанном на Пинеге, одна из них добрая, другая напоминает Бабу-Ягу: живет в избе, украшенной человеческими руками и ногами, поедает людей.
Когда в доме слышен детский плач, то это хнычут домовята. Если накрыть это место платком, то они перестанут плакать и начнут отвечать на вопросы о будущем. О шустром домовенке Жихарке сложена сказка:
«Жили-были в избушке кот, петух да маленький человечек — Жихарка. Кот с петухом на охоту ходили, а Жихарка домовничал: обед варил, стол накрывал, ложки раскладывал. Раскладывает да приговаривает:
— Эта простая ложка — котова, эта простая ложка — петина, а эта непростая — точеная, ручка золоченая, — эта Жихаркина. Никому ее не отдам.
Вот прослышала лиса, что в избушке Жихарка один хозяйничает, и захотелось ей Жихаркиного мясца попробовать.
Кот да петух, как уходили на охоту, всегда велели Жихарке двери запирать. Запирал Жихарка двери. Всё запирал, а один раз и забыл. Справил Жихарка все дела, обед сварил, стол накрыл, стал ложки раскладывать, да и говорит:
— Эта простая ложка — котова, эта простая ложка — петина, а эта непростая — точеная, ручка золоченая, — эта Жихаркина. Никому ее не отдам.
Только хотел ее на стол положить, а по лестнице — топ-топ-топ.
Лиса идет!
Испугался Жихарка, с лавки соскочил, ложку на пол уронил — и поднимать некогда, — да под печку и залез. А лиса в избушку вошла, глядь туда, глядь сюда — нет Жихарки.
«Постой же, — думает лиса, — ты мне сам скажешь, где сидишь».
Пошла лиса к столу, стала ложки перебирать:
— Эта ложка простая — петина, эта ложка простая — котова. А эта ложка не простая — точеная, ручка золоченая, — эту я себе возьму.
А Жихарка-то под печкой во весь голос:
— Ай, ай, ай, не бери, тетенька, я не дам!
— Вот ты где, Жихарка!
Подбежала лиса к печке, лапку в подпечье запустила, Жихарку вытащила, на спину перекинула, да в лес.