Это очень выгодно сегодняшней власти, которая изо всех сил укореняет в нас привычку проводить время в безвольном наблюдении за ее вопиющими преступлениями, привычку не возражать, не протестовать, не возмущаться. Нам должно быть все равно, что смотреть по телевизору — сюжет о выселении многодетной матери-одиночки из дома за неуплату долгов, отчет о всероссийском конгрессе по спасению кузнечиков или репортаж с шикарного банкета по случаю дня рождения какого-нибудь Вексельберга, Абрамовича или Исмаилова. Для нас, по замыслу властей, должно быть все одинаково занимательно, и одновременно мы должны быть равно равнодушны ко всему — ни гнева и ужаса перед бессердечием судей и чиновников, выгоняющих детей на улицу, ни презрения к еврейскому олигарху, прожигающему свою никчемную жизнь на грабеже народной собственности, ни отвращения к насекомым конгрессам, когда в стране гибнут миллионы людей. Ничто не должно волновать зрителя, ничто не должно подвигать его к действиям против вопиющего бесправия народа.
Разумеется, любому русскому, кто знает собственную историю, заявления о нашей природной созерцательности и лени кажутся смехотворными. Разве русская нация, многие века жившая сверхнапряженной жизнью строителей великого и мощного государства, теперь пребывает в пустом созерцании бытия и ничего не дерзает совершать, чтобы не нарушить порядок во Вселенной? Да о нас ли это написано!? И для чего внушать нам мысль о якобы тупой русской лени, слегка подретушированной снисходительной и великодушной созерцательностью?
Ясно, к чему клонит немец или англичанин, не видя в русских деловитости, именуемой у них бизнесом, и оттого презирая нас за отсутствие муравьиной суетливости. Западноевропеец имеет отличный от русского человека взгляд на саму деятельность, потому что у него иная, чем у русских, языковая картина мира.
Как может быть русский человек законченным созерцателем и бездельником, если русское видение мира в грамматике нашего языка опирается прежде всего на глагол? Глагол же в языке выражает действие, и потому миросозерцание русских — деятельное. От глаголов образуется в нашем языке основная масса существительных и прилагательных. Опора грамматики на глагол означает, что русская мысль весьма энергична, что русский язык любит действие и движение, что русская психология не созерцательна и инертна, как на этом сегодня настаивают наши критики на Западе, а подвижна, энергична, отзывчива на всякое притеснение, рано или поздно оказывая противодействие и давая отпор.
Стихийная, то есть заложенная языком бытийность русского человека сказывается в том, что он является приверженцем дела — и конкретного («мое дело маленькое»), масштабного («глаза боятся, а руки делают»), именно дела, а не пустой болтовни, наивной мечтательности или жадного потребления. Для деятельности у русских предусмотрено три ключевых слова — дело, труд, работа. Русские почитают высокое и целеполагающее дело: вспомним здесь «дело всей жизни», «дело мастера боится», одобрительное прилагательное «дельный», то есть надежный в деле, не менее хвалебное «деловой», что значит энергичный. Русские уважают требующий усилий и пота труд: прилагательные «трудный», «трудовой», «трудолюбивый» говорят об этом, а также наши поговорки, воспитывающие детей в необходимости трудиться — «Без труда не выловишь и рыбку из пруда». Русские сознают жизненную необходимость повседневной, рутинной работы, вот к ней-то мы относимся не без вздохов («работа не волк, в лес не убежит»), недаром слово «работа» происходит от слова «раб»: работа — это труд подневольный, и все русские это хорошо чувствуют. Но все же три понятия в русском миросозерцании — дело, труд, работа — существуют у нас в чести, а не в пренебрежении, все они имеют высоконравственный смысл самостоятельного делания — своими руками, своей головой, крепко стоя на своих ногах.
Приведем еще один довод вперекор лжи о русской созерцательности и лени. Важнейшей частью грамматики нашего языка является глагол быть, а вовсе не глаголы иметь и хотеть, как в западноевропейских языках. Именно глагол быть, формирующий грамматические структуры времени русского языка, показывает, что русский человек с рождения воспитывается в условиях деловитой бытийности, а не умозрительной созерцательности. Для прошедшего и будущего времени связкой с действительностью является именно глагол быть. Совсем иная картина мира в других языках. Русское «я был» по-английски звучит: «I have been», что буквально означает «я имел быть». Русское «я буду жить» в английском выглядит как «I will live», что буквально переводится — «я хочу жить». Сербы и украинцы в этом тоже следуют общеевропейским образцам: «ja чу жити» в переводе с сербского значит «я буду жить» и форма чу есть обломок глагола «хочу». Украинцы то же самое будущее время представляют так — «я житиму», и форма иму здесь является обломком глагола «иметь». Итак, другие языки, даже близкородственные нам украинский и сербский, рассматривают действительную жизнь как объект желания или овладения, и только русский язык признает действительность такой, какова она есть, существующей как данность, русский язык не программирует сознание человека на экспансию своих желаний и вожделений.