Свидетель Григорович на вопрос прокурора дополнительно показал: «С посланником Войковым я случайно был тогда на вокзале. Постоянно я его не сопровождал и с ним не ездил. Полиции о поездках Войкова не сообщалось. Посланник Войков один выходил в город. Мне известно, что он один ездил в автомобиле, которым сам управлял, ездил по Висле в моторной лодке».
3. Свидетель Константин Домбровский, полицейский, показал: «Я нес службу при дежурном околоточном на Главном вокзале. Я услышал выстрелы, выбежал из помещения на перрон и увидел неизвестного с револьвером в руках, бывшего лицом в сторону вокзала. Неизвестный этот тотчас же упал около самого поезда. Публика из окон вагонов кричала, что на перроне есть еще другой, который стрелял. Я отошел на несколько шагов и заметил человека, шедшего по перрону с револьвером в руках. Я и полицейский Ясинский побежали за этим человеком, который находился между вагонами двух поездов на линиях 8–9. Человек этот остановился и повернулся лицом к нам. В руках он держал револьвер. По нашему требованию он положил револьвер на землю. Я тут же произвел личный обыск и нашел в кармане брюк четыре револьверных патрона. В револьвере не было уже ни одной пули. На вопрос, зачем он стрелял, человек этот ответил: «Я отомстил за Россию, за миллионы людей». С раненым посланником Войковым я не разговаривал, им занялись околоточный Ясинский и полицейский Шиманский. Коверда был совершенно покоен, когда мы его арестовали».
Суд постановил предъявить свидетелям вещественные доказательства. По распечатании пакета оказалось, что в нем находятся: 1) револьвер системы «Маузер», без номера, с пустой обоймой; 2) револьвер «Браунинг» № 80481 и, отдельно от него, обойма с двумя патронами; 3) 4 патрона к «Маузеру».
По предъявлении этих предметов свид. Домбровскому последний заявил: «В кармане у Коверды я нашел четыре патрона. Он имел револьвер «Маузер». При переносе посланника Войкова в карету скорой помощи я не присутствовал, так как стерег Коверду. Разговоров с ним я никаких не вел, он также ничего не говорил».
4. Свидетельница Сура Фенигштейн показала: «Подсудимый жил у меня в течение нескольких дней. Он приходил вечером, а утром выходил. Никто к нему не приходил. Поселился он у меня во вторник вечером. В первый день праздника Троицы я должна была переехать в больницу. Через несколько дней ко мне пришли дети в больницу и сказали мне, что меня ищут и чтобы я выписалась из больницы. Дети были у меня в среду. Я была в больнице два дня. Я просила Коверду, чтобы он дал документы для прописки, но он документов не дал, объяснив, что документы у него в школе, в которой он держит экзамены. Коверда должен был жить у меня две недели, до двух недель не хватало одного дня. Подсудимый говорил, что уезжает».
На вопрос председателя, который предупредил, что на вопросы он может не отвечать, подсудимый Борис Коверда заявил: «Я приехал в Варшаву за две недели перед убийством, 23 мая, кажется, в понедельник вечером. Один день я прожил в гостинице «Астория». К Фенигштейн переехал во вторник и жил у нее две недели».
Свидетельница Фенигштейн на вопрос председателя заявила: «Я приняла подсудимого Коверду в жильцы, ибо как раз от меня уехала одна жилица».
Показания свидетелей защиты
5. Свидетельница Анна Коверда заявила: «Об убийстве я узнала из газет. Оно было для меня неожиданностью. Борис был всегда впечатлительным, тихим и скромным. Он содержал семью, так как я болела и не имела работы. Он работал на всю семью. Борис был моим опекуном и защитником, опекуном своих сестер. Как сын Борис был очень добрый, хотел все сделать для того, чтобы мать его не страдала. Он заботился о том, чтобы мне ни в чем не было плохо, и думал о том, как помочь. Я происхожу отсюда, из Польши. Мы виленские жители, жили в Вильне перед войной. В 1915 году мы были эвакуированы властями из Вильны в Тамбов, потом выехали в Самару. Борис родился в окрестностях Вильны. Мы жили в России до 1920 года. Я вернулась в Польшу с детьми, муж должен был остаться в России. Мы вернулись в Польшу легально. К возвращению склонило нас то, что я тут родилась и жила. Мой муж – народный учитель в Бельском уезде. В последнее время у меня была работа и я зарабатывала. Перед этим я была безработной, и тогда меня и дочерей содержал сын. Дочери мои не зарабатывают. Муж иногда присылал деньги, главным образом, однако, нас содержал Борис. Он работал в редакции газеты «Белорусское Слово», был экспедитором, а в последнее время и корректором. Зарабатывал он по 150 злотых в месяц и прирабатывал еще каких-нибудь 20 злотых в месяц. В прошлом году он зарабатывал меньше и нам приходилось очень плохо, мы голодали. Борис болел скарлатиной и дифтеритом, был в больнице шесть недель. Сразу по выздоровлении взялся за работу. Я работаю с января, зарабатывала сначала 150, а потом 200 злотых в месяц. Борис отдавал мне все заработанные деньги. Газета «Белорусское Слово» издается на белорусском языке. Борис много читал. По взглядам он был демократ. Большевикам не симпатизировал. То, что он видел в Самаре, не могло создать в нем благоприятного для большевиков настроения. Когда мы жили в Зубчаниновском поселке Самарской губернии, у Бориса было много неприятностей, его преследовали, называли «буржуйским» ребенком, уничтожили школу, в которой он учился, и церковь. Раз при нем был разговор о том, что приехал священник, что большевики заперли его в хлев и издевались над ним, и это произвело на Бориса большое впечатление. Борис был верующим до последнего момента. В этом году он был у исповеди и причащался, это было даже для меня неожиданностью, так как он очень был занят работой. Разговоры о большевиках у нас дома бывали. Борис был очень впечатлительным и нервным, так как много работал. Сын моей сестры был убит большевиками. Борис часто об этом говорил с моей сестрой. Он был свидетелем разгула Чрезвычайки, слез моей сестры, которую он любил, так как она была его крестной матерью. Когда Борис был еще шести-семи-летним мальчиком, я иногда ему читала историю России, я тогда была учительницей, а он учился в школе. На него особенно сильное впечатление произвела история Сусанина. Он сказал мне: «Мама, я хочу быть Сусаниным». Дома мы говорили только по-русски, мы считаем себя русскими по культуре. Белоруссию я Россией не считаю. Борис в Самаре был свидетелем того, как расстреливали на льду нашего знакомого о. Лебедева. Другого знакомого, Кабанцева, большевики увели, и нельзя было узнать, что они с ним сделали. Борис, будучи тогда ребенком, видел отчаяние его жены и часто говорил о ее слезах. Кабанцевы были наши хорошие знакомые. Борис видел в России, как большевики преследовали его учительницу, которую он очень любил. При нем в Самаре начальником четырех учебных заведений был назначен еврей, который вел с детьми разговоры о Христе, говоря, что Он – только способный сектант. Думаю, что это произвело на Бориса впечатление. Когда Борис после болезни начал выздоравливать, первой его просьбой была просьба о том, чтобы отслужить молебен. В Вильне я была начальницей школы и начальницей приюта. Когда Борис был в третьем классе гимназии, он уже вынужден был зарабатывать себе пропитание и работать в качестве экспедитора в газете. Тогда он приносил домой газеты, названий которых я не помню. Дома мы получали «Виленское Утро», «За Свободу» и другие газеты. Были также польские газеты и какие-то русские заграничные издания. В 1922–1923 годах сын работал в экспедиции «Нашей Думки». Это была газета по направлению не совсем коммунистическая, но близкая к коммунизму. В редакции «Белорусского Слова» не было коммунистических газет, но бывали различные русские газеты. Мне не приходилось видеть, чтобы Борис делал вырезки из газет».