Все эти внешние обстоятельства, сопутствующие покушению, указывают несомненно на то, что Коверда совершил его один, без чьей-нибудь посторонней помощи.
Что, однако, вызвало это страшное решение подсудимого, что толкнуло его на поступок, неожиданный для поляков и для тех, кого он коснулся?
Очевидно, что годы, прожитые Ковердой в России, не были причиной этого. Гражданская война в России оставила в нем туманные воспоминания, не непосредственные впечатления от тех ужасов, с которыми связана всякая гражданская война. Такие воспоминания могли бы запасть в его душу очень глубоко, если бы он переживал их непосредственно, если бы он собственными глазами видел пролитие братской крови. Но, как мы знаем, самые страшные вещи доходили до него, 13 – 14-летнего мальчика, лишь в форме рассказов. Его собственные переживания, особенно в той наивной форме, в которой он о них сегодня нам говорил, совершенно лишены признака глубокой трагедии. Эти детские неприятности, как снятие ученической шапки, как угроза избиения в случае неверных указаний, даже как закрытие школы, которую он посещал, могли, несомненно, глубоко запасть в душу ребенка и жить в ней как неприятные, раздражающие воспоминания, но они не могут быть тем материалом, который сам по себе в состоянии вызвать катастрофический взрыв. Мне кажется, что другой фактор воспитывал душу Коверды и заботливо развивал в ней элементы ненависти и мести. Этим элементом была та литература, вернее, журналистика, которой Коверда питался в течение нескольких последних лет. Он рано начал жить в мире газетных, всегда подбираемых к направлению газеты, сведений. Мы ведь знаем, что в последнее время он, кроме чисто технической работы, выполнял для газеты, в которой работал, особые выдержки, касающиеся тех мрачных событий, которые, по мнению большой части прессы, а особенно эмигрантской, составляют содержание жизни современной России.
Я сказал сегодня: чтобы судить свою страну, надо жить в ней, в ней работать, в ней страдать. Нельзя, однако, судить ее, живя в атмосфере печатного слова, газетных заметок и эмигрантского раздражения, ибо суд этот никогда не будет глубоким и верным. Та искусственная атмосфера, в которой билось сердце Коверды, не могла не образовывать его мысли и воли. Живя в состоянии постоянного возбуждения, Коверда однажды вернулся к воспоминаниям детства, о которых говорила нам его мать, захотел стать, как герой его мечты, Сусанин, спасителем гибнущей России и начать борьбу с теми, кого он безапелляционно считал ее врагами и угнетателями. Реально мысль эту он ясно себе не представлял. Либо выезд в Россию и там – какая-то организация, какое-то объединение единомышленников, а может быть, только какие-нибудь террористические акты, либо, в случае невозможности выезда, какое-то убийство, необходимое для пробуждения пассивной, по мнению Коверды, эмиграции. Хаос мысли, насыщенный тяжким запахом крови. Если мы прибавим, что его экзальтированная и фанатическая природа, не могущая найти никакой благородной формы для осуществления своих мечтаний о служении Родине и видящая это служение прежде всего в совершении преступления, столкнулась с книгой, написанной, может быть, с болью в сердце, но полной, с одной стороны, ненависти к людям современной России и, с другой, индульгенции для каждой мысли и каждого действия, направленного против этих людей, то мы должны безусловно признать, что не русская действительность, а ее отражение в зеркале журналистики было тем фактором, который вызвал смерть посланника Войкова.