В течение нескольких часов мы допросили ряд свидетелей, показания которых по существу были бледными и лишенными красок. Несколько более интересных фигур, вроде отца Коверды, старого, довоенного эсера, затем офицера Красной армии, в конце концов – савинковского деятеля, редактора Павлюкевича, одного из лидеров белорусского движения в Польше, вот и весь политический материал, столь убого представленный в этом процессе. Остальные свидетели несомненно умеют чувствовать, может быть, даже умеют понимать чувства Коверды, но зато не умеют его защищать. А между тем мы все, принимающие участие в этой судебной трагедии, прекрасно понимаем ее значение, чувствуем, что Коверда не одинок, что процесс этот как бы сводит к минимуму часть мрачной картины. Но одновременно дело Коверды войдет в историю как доказательство того, как правительство Польши умеет соблюдать договоры. Когда посланник Войков был убит, праху его были оказаны генеральские почести и он под охраной польского рыцарства был доставлен к границе, где заканчивается польский барьер западноевропейских понятий о государстве и праве. Более того, правительство Пресветлой Речи Посполитой, в лице прокуратуры, наложило на вашу судейскую совесть тяжкую обязанность судить Коверду в порядке чрезвычайного судопроизводства. Представитель СССР был огражден приравнением его к понятию официального лица. Это сделало правительство, так хорошо понимающее опасность, которую Россия представляет для Польши, правительство, которое только ввиду существующей связи между коммунистической партией и соседней державой вынуждено до сегодняшнего дня сохранять в уголовном кодексе статью 102, пережиток русского царизма, находящийся в таком полном противоречии с великой идеей гражданской свободы, светящей нам из Вавельского возрождения. Но правительство сделало это, ибо оно из той же вечной сокровищницы народ а-духа, народа рыцарского великолепия почерпнуло другую заповедь и эту заповедь диктует своим гражданам. В мече Болеслава, бьющем в ворота Киева, в знаменах Стефана Батория, принимающих сдачу Полоцка, во всей великой трагедии Польши, наследником которой является правительство маршала Пилсудского, существовал и существует рыцарский принцип не вести двойной дипломатической игры, и перед этим принципом каждый гражданин Польши обязан покорно склонить чело.
Господа судьи! На основе этого принципа, вопреки всем чисто юридическим сомнениям по настоящему делу возник чрезвычайный суд, который, как я сказал, сократил рамки процесса. В силу вещей это сокращение должно было вызвать исключение из процесса всего того, что творится в России, с которой подписан мирный договор. Но, господа судьи, никто не может нам запретить говорить здесь обо всем том, что Коверда пережил и что толкнуло его на убийство.
Итак, эти детские воспоминания, ничего не значащие, как я сказал. Несомненно, для нас, которые видели уже столь многое, они имели бы второстепенное значение, но для него они – основа жизненного опыта. Он видит эти воспоминания в крови сквозь алмазы своих собственных слез. Однажды с него сорвали шапку, когда он шел в школу, якобы за то, что он был маленький «буржуйчик», а для Коверды это была не фуражка, это был символ его положения в жизни.
Коверда любил «батюшку». Этот «батюшка», вероятно, не был героем, но Коверда верит в Бога, в православие, к своей вере глубоко, по-детски, привязан – и вот «батюшку» раздевают донага, ведут к замерзшей реке, производят там над ним «ледяное крещение», и «батюшка» больше не возвращается домой. Несомненно, таких «батюшек» в России было много. Несомненно, белокаменная столица царей, украшенная тысячью церквей, могла бы рассказать Коверде и другие истории. Но для детской души, которая впервые смотрит на мир, иногда достаточна одна такая картинка, так, как достаточно было одной такой картинки для Коверды.
Коверда вернулся в Польшу, во вторую названную Родину. Жизнь заставила работать. Мальчик оказался экспедитором белорусской газеты, окрашенной в коммунистический цвет. Он получил возможность наблюдать своих товарищей, упоенных коммунистической идеологией, сторонников советской России. Он начал читать советские газеты. И вот – в нем начал зарождаться протест. Именно в этот момент история «батюшки» воскресла в нем, как живая. Публикуемые в газетах приговоры по делам контрреволюционеров в советской России все более пробуждали эти воспоминания. И наконец, мальчик почувствовал, не разумом, а силой детского чувства, что он – враг своих недавних друзей. Он перешел из белорусской гимназии, с которой не имел ничего общего, в русскую. Почувствовал себя русским и противником большевиков. В дальнейшем он принялся за изучение русских заграничных и советских газет, вчитывался в номера «Борьбы за Россию», дозревал. Каждый отмеченный в русских газетах акт террора является для него криком, выхваченным из русской действительности, криком убиваемого, призывом к мести. Он более не в состоянии понимать строя, он не верит в то, что счастье мирового пролетариата требует кровопролития, он не видит целесообразности убийства, но ужас убийства постепенно наполняет его желанием воскликнуть: «Довольно!»