Я не хочу говорить о русской действительности, но должен зато подчеркнуть переживания, родившие выстрел, от которого на Главном вокзале пал его превосходительство господин посланник Войков. Мне кажется, что даже те, кто истолковал эволюционный манифест Маркса и Энгельса, широко введя в свою доктрину укрепление диктатуры пролетариата при помощи террора, не имеют права удивляться, более того, должны были бы понять психику мальчика, который поверил в диктатуру русского народа так, как они – в диктатуру пролетариата. Во имя этой диктатуры, соединенной в его представлении с церковными песнопениями и звоном московских колоколов, он применил тот же метод, что и они.
Жажда мести растет, растет. Мальчик перестает учиться. Он бросает работу, которая обеспечивает пропитание не только ему, но и любимой матери. Товарищи готовятся к экзаменам. Молчаливый, замкнутый Коверда проговаривается: «Я также, наверно, буду держать экзамен». Больше он ничего не поясняет. И только, вероятно, губы его дрожали так, как они дрожали в суде, когда он, руководимый глубоким юношеским чувством, просил Польшу простить его за то, что он «причинил ей столько неприятностей». Удивительное в этом ребенке соединение чего-то взрослого и чего-то совершенно детского.
Коверда приехал в Варшаву, и тут в его руки попала книга, удивительная книга, так неслыханно близкая полякам, несмотря на все различия в истории Польши и России. Во время процесса спрашивали, были ли у Коверды сообщники. Господин прокурор снял с защиты обязанность доказывать, что этих сообщников не было. Я боюсь, однако, что сообщников надо искать далеко, в могилах, рассеянных по безграничным русским просторам, в реках, розовеющих от крови, среди тех, кто погиб от голода, от тифа, от пролетарской диктатуры, среди всех тех, кто перечислен в этой именно книге Арцыбашева. Я убежден, что, если бы этот великий русский писатель, имя которого как молния прошло по Европе, был жив, ребенок Коверда не был бы на скамье подсудимых один. Арцыбашев бы этого не позволил. Ибо, если необходимо было последнее напряжение воли, если необходима была книга, замыкающая цикл размышлений Коверды, то этой книгой сделалась несомненно книга Арцыбашева, так напоминающая «Книги изгнания» Мицкевича. В этой книге Арцыбашев обращается к швейцарским судьям по поводу дела Конради со словами: «Помните, что вас окружают миллионы теней, тысячи убитых мужчин, насилуемых перед смертью женщин, детей и старцев, как бы распятых на кресте. Все они напрасно молили небо о возмездии, но никто до сих пор не ответил на эту мольбу». Из этого настроения, столь близко напоминающего фрагменты из импровизаций Мицкевича, родилась идея, которая во имя народа топчет нравственность. «Тот, кто поднял меч, пусть гибнет от меча». «Вы, – восклицает Арцыбашев, – избрали террор средством тирании. Ваш террор – преступление. Террор, направленный против вас, – справедливое возмездие». И, в конце концов, он приходит к той как будто простой истине, которая сопутствовала всем усилиям польского оружия: «Родина не дается даром». «Мы, и только мы имеем право решать судьбу нашей родины». Наконец, в той же книге нашел Коверда также и разрешение вопроса о нарушении нейтралитета страны, в которой русский эмигрант совершает убийство: «Нельзя считаться с ним, так как следует кричать на весь мир, что мы – не парии, а граждане Европы».
Простите, господа судьи, что я позволил себе эти несколько пространные цитаты, но цитаты эти – вся защита Коверды. В них кристаллизовалась идеология борющейся эмиграции, идеология тем более красноречивая для души юного мальчика, что тот, кто ее создавал, по примеру польских поэтов, черпал ее из глубины своего чувства и своей безграничной тоски по России. Недаром в книге Арцыбашева Ковердой подчеркнуты многие его мысли. Другие мысли Коверда сопроводил своими детскими примечаниями. Книга эта является сообщником преступления.