Другим интересным сокамерником был советский хирург, Александр Александрович Королев. Как он рассказывал, отец его еще до революции был старшим дворником в Москве, в большом доме. Семья их была большая, но пироги все же всегда ели по праздникам. Александр Александрович окончил в Москве гимназию и медицинский факультет в университете. Во время Второй мировой войны он был уже видным хирургом большого военного госпиталя в Москве. Когда немцы близко подошли к Москве, то высший персонал госпиталя уехал в Самару, а хирург Королев остался с тяжелоранеными и низшим персоналом. Когда же немцев от Москвы отогнали, то явились из Самары уехавшие сослуживцы и обвинили его, Королева, в том, что он якобы умышленно остался в Москве, чтобы сдаться немцам.
Своему военному следователю он энергично и смело опровергал эту ложь, но все же бежавшие в Самару от опасности и вернувшиеся, когда она миновала, получили военные медали, а хирург Королев – пять лет заключения в исправительных лагерях. Если в главном центре, в Москве, таково судопроизводство, то ничего удивительного в том, что далеко от Москвы, в Приполярном крае, в лагере, Захарову пришлось услышать на заявление одного из заключенных начальнику, что это не по закону, его ответ: «Что! Не по закону! Закон здесь тайга, а прокурор медведь, иди жалуйся!»
Уже к концу сидения в этом узилище, на Лубянке, в Москве, Захарова перевели в маленькую камеру. Войдя в нее, он увидел перед собой пожилого человека восточного типа. Когда они ближе познакомились, то он узнал, что его новый знакомый, по фамилии Адамян, был управляющим нефтяными приисками Гукасова в Румынии и что ему удалось вовремя жену и двух его девочек отправить в Париж, а сам он остался по делам в Румынии. С прибывшими военными советскими у него отношения были нормальными. Они его просили помочь менять их деньги на румынские, что он охотно им и делал, а вот появившиеся люди из ГПУ забрали его в Москву, на Лубянку так быстро, что ему случайно удалось захватить только детское небольшое одеяльце. Как-то трогательно и вместе с тем забавно было видеть в этих стенах у большого человека в руках это маленькое розовое детское одеяльце, которое он с такой любовью показывал ему.
Захарову труднее всего было ночью, после вечерней поверки, когда можно было ложиться спать и когда, казалось бы, можно было отдохнуть во сне, хотя бы на короткое время от печальной действительности. Но не тут-то было, здесь заключенный и ночью должен страдать. Наверху камеры, высоко под потолком, висит электрическая лампочка большой светосилы, и все находящиеся в камере в обязательном порядке должны лежать лицом к этой лампе, не смея ничем прикрыть головы от сильного света.
Эта была пытка электрическим светом, и если кто-либо ее не выдерживал и ложился отвернувшись от неумолимой лампы, то немедленно раздавался стук ключами в дверь и через волчок (отверстие в двери) надзиратель требовал, чтобы нарушитель их правила повернулся снова лицом к свету. Но под конец ночи усталость все же побеждала электричество и человек засыпал ненадолго тревожным сном.
Часто следователи устраивали умышленно ночные допросы, иногда на всю ночь, сами себя сменяя друг другом, и измученного заключенного отпускали под утро, когда ложиться спать или лежать строжайше было воспрещено. Если заключенный не давал тех сведений, какие хотел следователь, то заключенного сажали в холодный карцер, где дул постоянно холодный поток воздуха, и давали ему уменьшенный штрафной паек. Все эти меры воздействия Захаров испытал на себе.
Как-то ночью на допросе военный следователь, ехидно улыбаясь, спросил его: «А где находится теперь генерал Кутепов?» – и, не получив ответа, сказал: «Ну, рассказывай, где ты там жил?» Захаров назвал ему государств двенадцать, в которых за время эмиграции он жил. Следователь долго смотрел на него и наконец соизволил изречь: «Ну, знаешь, твоя брехня ни в какие ворота не лезет, что ты так и мог свободно разъезжать по всем там заграницам». На это Захаров ответил ему спокойно, что он никого не ограбил и не убил и что ему давали свободно визы так же, как и всем другим. Наконец следствие было закончено, и Захарова перевели с Лубянки в Бутырскую тюрьму, где он пробыл недели две-три.
Когда заключенных выводили во внутренний двор на прогулку, то выше стен двора была видна круглая башня, в которой сидел, как здесь говорили, Пугачев. Из Бутырок возили Захарова на суд в военный трибунал, где его осудили на 10 лет каторги и вскоре после этого перевели в пересыльную тюрьму, на Пресню, ожидать очередной этап.
Трудно представить, чтобы в Москве, в столице, была такая ужасная тюрьма – трущоба. Камеры со сплошными двойными нарами набиты людьми сверх всякой меры. Мест не хватало не только лежать или сидеть, но и стоять друг возле друга. Считалось за большое счастье захватить место на цементном полу, под нарами. Маленькое вверху окошечко с решеткой было все время открыто, но воздуху людям было совершенно недостаточно. Все были голы или полуголы, и со всех струился пот по разгоряченному телу.