Закон у них не писан, но исполняется ими между собой всеми строго. Обычно у каждого матерого вора или бандита есть свое окружение из заключенных ребят в возрасте от 12 лет, посаженных в большинстве случаев за расхищение социалистического имущества, как они объясняли Захарову, – с голодухи. Вот им-то и поручается для их практики проигравшим достать эти вновь прибывшие сапоги. Эти дети, в этих так называемых «исправительных лагерях», за время своего в них пребывания усваивали все приемы и опыт старых воров и бандитов и, выходя из лагеря на свободу, были уже более опытными и более развращенными, чем до лагеря. Они тоже играют в карты и, проиграв все вещи, проигрывают и свой скудный хлебный паек за месяц вперед. Натянув на свое голодное, голое тело простыню или кусок какой-либо тряпки, вечно голодные, шныряют по лагерю в поисках чего-либо съедобного или какой-либо вещи, так как в лагере даже самая ничтожная вещь имела какую-то свою рыночную цену. Их в лагере называли «Индией», и когда они где-либо появлялись, то заключенные старались предупредить друг друга о том, что идет «индия», и все старались держать свои вещи поближе к себе.
В столовой бригадир, получив нарезанный порциями хлеб для своей бригады, нес обычно на деревянном подносе, конвоируемый с обеих сторон своими людьми, иначе один из голодающих детей подбегал к подносу, ударял сильно кулаком снизу, и у незадачливого бригадира весь хлеб разлетался фонтаном во все стороны, быстро подбираемый все той же вечно голодной «Индией». В один миг, как воробьи, схватив хлеб, разбегались голодные дети в разные стороны, утолив случайно свой вечный голод, а бригада людей оставалась без хлеба, хлебая жидкий суп, называемый по-лагерному «баландой», крича: «Суп «Байкал»!», указывая этим на его прозрачность, хотя на доске меню-раскладки было написано: суп гороховый.
Захаров подсчитал, что в миску наливали порцию в 23 столовые ложки, не больше, и никакой добавки даже этого прозрачного «Байкала» никто не мог получить. На второе блюдо давалась жидкая каша, пшенная, ячневая или овсяная, весом около 200 граммов, и считалось, что она заправлена растительным маслом. Как-то Захаров услышал возмущенный возглас молодого, здорового заключенного, пришедшего с работы, обращенный к надзирателю: «Да я дома своей кошке давал больше, чем вы здесь даете человеку!»
Одно время, чуть ли не всю зиму, каша сильно отдавала запахом керосина. Заключенные морщились, ругались, но поедали ее без остатка. Как потом узнали, масло ошибочно попало в железные бочки из-под керосина и на вольном рынке никак не шло, поэтому и прислали его в лагерь заключенным, куда вообще шли все продукты, не могущие уже быть проданными в социалистических магазинах. Другой раз ели пищу целую неделю без соли, съев все запасы лагерной соли, пока удосужились привезти из Соликамска, где спокон веков добывается соль и отстоящего всего в двух километрах от лагеря. Когда же заключенные говорили обо всем начальству, то оно им отвечало: «А что же вы думали, приехали сюда на курорт!» Точно только на курортах у них положено есть пищу без керосина, но с солью.
Тяжелое впечатление производили в лагере заключенные без руки, или ноги или без обоих ног выше колен, передвигающиеся сидя в деревянном ящике с маленькими колесами, упираясь руками о землю. Эти и без того уже несчастные люди, очевидно, были все же опасны советской власти, сохранив свой язык, одно из самых сильных оружий против нее.
Некоторые из заключенных носили на шее крестики, сделанные ими самими из алюминиевых столовых ложек. У Захарова тоже был такой крестик вместо сорванного и отобранного у него на Лубянке, в Москве. У многих уголовных руки и грудь были разукрашены татуировкой в виде разных изображений и изречений, а некоторые из них имели во всю грудь очень искусно и художественно сделанные большие кресты с сиянием.
В своем бараке Захаров познакомился со стариком, которого все называли отцом Василием. До революции он был машинистом скорых поездов Москва – Курск и получал, как он говорил, основное жалованье ПО руб. в месяц, да еще разные прибавки за экономию топлива, за исправность машины, поверстные, и бывали месяцы, когда он зарабатывал до 150 р. в месяц, тогда как младший офицер в армии в то время получал всего 70 рублей. Этот старый машинист сумел дать детям образование, была у него своя библиотека хорошая, а пришла революция – все у него отобрали, объявив, что он буржуй, и самого посадили в лагерь исправляться. Другой знакомый Карпуши, тоже советский заключенный по статье 58 политической, москвич, советский летчик, капитан Орешин Иван Феофанович. Во время Второй мировой войны он, летая в Румынии, над немцами, был подбит, и аппарат его упал в нейтральную зону, между немцами и советскими войсками. Падая, капитан Орешин повредил себе руку. Немцы раньше сумели его подобрать к себе. А когда после войны его репатриировали, то его обвинили в том, что он якобы умышленно упал, чтобы сдаться немцам.