Приходится сказать, что и в этой части своего очерка В.Т. Дриммер перепутал хронологию. Ланговой никогда не был возглавителем советской делегации на женевской конференции по вопросам разоружения, но действительно в этой конференции участвовал как помощник возглавлявшего делегацию Литвинова.
Существует фотография, на которой они изображены входящими в здание Лиги Наций. Спереди – на этом снимке – идет невысокий, тучный народный комиссар иностранных дел, а за ним, тревожно озираясь, – худощавый, высокий Ланговой. «Треста», однако, тогда уже не было в помине, и если «генерал Денисов» побывал в Швейцарии у князя Ливена, то предложить ему возглавление несуществующего М.О.Р. он никак не мог. Вряд ли он мог тогда назвать себя евразийцем – его провокационное участие в евразийском движении было уже разоблачено.
В «Мертвой зыби» сказано, что Ланговой умер в Москве 26 февраля 1964 года. «Он, – написал Никулин, – почти до последних дней жизни оказывал автору товарищескую помощь в создании книги». Сотрудник «Вечерней Москвы» С. Савельев, в напечатанной этой газетой 17 июля 1965 года статье о предстоявшем выходе июльской книжки журнала «Москва», в котором «Мертвая зыбь» впервые появилась, назвал Лангового полковником в отставке, но в произведении Никулина он назван не полковником, а отставным комбригом Красной армии. Это значит, что после переименования этой армии в советскую он на военной службе уже не состоял. Константин Симонов, в романе «Живые и мертвые», изобразил комбрига Серпилина, который не был переименован в генералы потому, что война с Германией застала его в лагере, на положении заключенного. Вероятно, та же судьба постигла Лангового, арестованного одновременно с Якушевым, но избежавшего расстрела и отделавшегося более или менее долгим заключением. Его сравнительно ранняя смерть могла быть последствием этой участи. Узкоплечий, со впалой грудью, он и в молодости казался человеком нездоровым. Лагерь мог его доконать.
Якушев – когда приезжал в Варшаву – говорил об евразийстве неохотно. Создавалось впечатление, что М.О.Р. терпит евразийское увлечение Лангового, но ему не сочувствует. Может быть, он понимал, насколько этот московский «евразиец» не похож на ревнителя «бытового исповедничества», но мне кажется, что отношение Якушева к этому эмигрантскому движению объяснялось не только опасением, что неудачная игра его товарища по провокации возбудит в эмигрантах подозрение, а заигрывание с евразийцами отразится неблагоприятно на советских агентах М.О.Р.
Мне кажется, что идеализм первоначального евразийства и профессорская оторванность его создателей от повседневной жизни раздражали Якушева, помимо его воли. Он считал их «болтунами», чем-то вроде «вождей» февральской революции, которых ненавидел.
Однажды ночью в Варшаве я взялся проводить его от Артамонова в небольшую гостиницу вблизи главного вокзала, где он на этот раз остановился. Мы шли вдвоем по пустынной, спящей улице. Неожиданно он заговорил об евразийстве, которым я тогда увлекался. Горячо он стал доказывать мне несбыточность евразийской мечты. «Поверьте, – сказал он твердо, – Россия может быть только монархией… Если она ею не станет, будет только советской».
Связь «Треста» с русскими эмигрантами изображена В.Т. Дриммером поверхностно и неточно. Он приписал ей такой размах, какого она никогда не достигла.
«Русская эмиграция, – написал он, – была разъединена так же, как и ее монархическая организация, построенная на основе старой, царской иерархии. Интриги, зависть, титулования и орденомания все больше ее раздирали и отталкивали молодежь, тем более, что и претендентов на престол было двое: Великий князь Кирилл и бывший верховный главнокомандующий Николай Николаевич. Все было как бы нарочно создано для того, чтобы на этой почве возникла мысль об единой, омоложенной и независимой от титулованных чиновников монархической организации, укорененной в России и руководимой из Москвы. Разрешение этой задачи было поручено Федорову, который выдавал себя за московского служащего-путейца, якобы получившего от правительства заграничную командировку. Под этим предлогом он часто ездил на несколько дней в Париж, Прагу и Варшаву и везде, пользуясь установленными в царское время отношениями, имел возможность встреч со старыми друзьями или знакомыми и мог намекать им, что остался по-прежнему тем, кем был до войны, то есть монархистом, полностью преданным трону Романовых.