Равнодушие начальников В.Т. Дриммера к его «открытию» можно объяснить не только тем, что штабу не хватало людей и времени на расшифровку переписки М.О.Р., но и тем, что «открытие» оказалось ошибкой. Книга, которую Якушев спрятал под одеяло от польского офицера, не была той, которой «Трест» пользовался для шифровки. Ею было берлинское издание «Истории русской музыки» Сабанеева.
Однако больничная сестра в варшавской клинике Святого Иосифа, где Якушев действительно, в один из своих приездов, пролежал довольно долго после более сложной операции, чем удаление слепой кишки, не ошиблась, сказав В.Т. Дриммеру, что таинственный русский пациент читает Иловайского. После операции Якушев попросил Артамонова принести ему несколько книг. Я присутствовал при их передаче. Среди них был упомянутый В.Т. Дриммером учебник. Почему же Якушев поспешно спрятал его от посетителей-поляков? Не потому ли, что Иловайский был и остается для них символом того мировоззрения, которое оправдывало разделы Польши и утверждало право России на вечное владение Царством Польским? Якушев, который, вероятно, это мировоззрение разделял, знал, как относятся к Иловайскому поляки. Не было ли вызвано его непроизвольное движение желанием скрыть от них ненавистное имя? Верю в то, что В.Т. Дриммер это движение заметил, но оно меня удивляет – не знаю, как его сочетать с самообладанием, которое Якушев проявлял при выполнении данного ему чекистами задания.
В том, что В.Т. Дриммер написал о поездке В.В. Шульгина в Россию, нет – с одним неправдоподобным исключением – ничего нового. Не заслуживающим доверия кажется мне сообщение сотрудника «Культуры» о якобы устроенном чекистами для Шульгина живоцерковном «богослужении».
В.Т. Дриммер утверждает, что оно состоялось в Москве, в каком-то подвале, в присутствии всех возглавителей М.О.Р. и облеченных в военное обмундирование командиров Красной армии. Фантастично утверждение, что Шульгина взволновало неправильное произношение русских слов «священником» и что автор «Трех столиц» увидел в этом подтверждение евразийского облика М.О.Р. и русской Церкви. Он поэтому якобы поцеловал руку «священника», которым – по словам автора воспоминаний – был ставший чекистом бывший польский офицер Стецкевич. Весь этот рассказ отражает такое незнание и непонимание истории «Треста», что становится неловко за рассказчика, который ошибся и в примечании к своей статье, написав, что Шульгин был арестован в Югославии в 1956 году и умер девять лет спустя. В действительности, как известно, он был захвачен там большевиками в 1944 году и, по-видимому, все еще жив.
В.Т. Дриммер включил в свои воспоминания то, что может быть названо польской версией обстоятельств, вызвавших самоликвидацию «Треста». Не отрицая достоверности его сведений, нужно сказать, что указанная им причина была, вероятно, не единственной. Политическая обстановка, сложившаяся в начале 1927 года, и ответ Кутепова на вопрос об англо-советских отношениях, заданный ему в Финляндии представителями М.О.Р. в марте, могли повлиять на ликвидацию успешной советской провокации не меньше, чем та проницательность Пилсудского, на которой В.Т. Дриммер сосредоточил свое внимание.
«Переговоры нашей разведки с М.О.Р. – «Трестом», – написал он, – тянулись бесконечно. Наконец М.О.Р. заявило, что оно, к сожалению, временно не может доставить (мобилизационного) плана (Красной армии) из-за перемен в личном составе ее штаба, но вскоре сможет предложить за 10 тысяч долларов мобилизационный план советских железных дорог. Наша разведка приняла это предложение с условием, что 5 тысяч будут уплачены при получении, а остаток – после просмотра и установления достоверности. Наконец, штаб получил мобилизационный план. Его поочередно изучали: эвиденция второго отдела и четвертый, квартирмейстерский отдел главного штаба. Они признали план подлинным. Начальник штаба, генерал Пискор, и начальник второго отдела, полковник Байер, были приняты в Бельведере маршалом Пилсудским. Маршал приказал им оставить план у него на короткий срок для ознакомления. Несколько дней спустя в Бельведер был вызван начальник главного штаба, ген. Пискор. Маршал указал ему, одну за другой, ошибки в советских расчетах пропускной способности железнодорожных станций, обнаруженные им при поверхностном ознакомлении с документом, выданным за мобилизационный план советских железных дорог.