Колебание рассеялось…
– Просите, – сказал я В.А. Флеровой-Булгак.
С именем Коваленки было связано давнее желание. Я хотел узнать судьбу двух портретов, которые помнил с самого раннего детства. Первый, написанный Шмаковым, изображал мою мать – в бальном платье, с пунцовой розой на корсаже, в сияющем и радостном расцвете. На втором, темном до черноты, подпись художника скрывалась под тяжелой рамой, увенчанной сложным гербом. Молодое лицо, написанное в профиль, выделялось светлым пятном – лицо моей прабабушки, Екатерины Васильевны Гагариной. В детстве я видел его в Троицком – нижегородском родовом гнезде, где древней и важной старухой, окруженной внуками и правнуками, она заканчивала жизнь, чудесно начатую превращением крепостной крестьянской девушки в княгиню.
После ее смерти портрет достался моей матери. Она его берегла, но, когда в 1921 году она, мой брат и я, после расстрела отца, тюремных злоключений, борьбы и страданий, поочередно пробрались из России в Польшу, портреты остались в Киеве на произвол судьбы. Я иногда надеялся, что в старости увижу их в каком-либо музее, в освобожденной от большевиков России.
Летом 1942 года я набрел в берлинском «Новом слове» на объявление – некий Коваленко извещал, что в Киеве, на Фундуклеевской, им открыта антикварная лавка. Я вспомнил портреты – военный разгром первой русской столицы мог их забросить к старьевщику… Вспомнил, но искать не стал. Слишком много было других забот, но почему не спросить о Коваленко человека, побывавшего в Киеве?
В.А. Флерова-Булгак открыла дверь, впуская посетителя. По привычке я поднялся навстречу. К столу подошел моложавый блондин, гладко выбритый, незаметно седеющий. Взгляд серых глаз был пристальным, но в то же время не совсем спокойным. Лицо – не русское, но и не тонкое, какое-то, мелькнула мысль, «не баронское»… Да, не баронское, но все же балтийское, не то эстонское, не то латышское… Крепкое, волевое крестьянское лицо… Нет, не похож этот барон на родовитого потомка тевтонских рыцарей, но мало ли какая кровь течет в баронских жилах… Отмахнувшись от первого впечатления, я спросил:
– Womit kann ich dienen?
– Могу ли говорить по-русски? – ответил гость.
– Конечно… Садитесь, пожалуйста…
Он сел. Нас разделял письменный стол. Большие окна бросали в комнату яркий свет. На посетителе был темный синий пиджак. Галстук, не в меру пестрый, показался безвкусным. Внимание остановилось на рубашке.
На первый взгляд – одна из тех дешевых мужских рубах, которыми до войны была завалена Европа, но – как странно – косые, четко простроченные швы поднимаются на груди от пуговиц к плечам… Такая вещь не могла быть куплена в Берлине! В безобразных швах почудилось советское клеймо.
– Чем могу служить? – спросил я вторично.
Барон заговорил о деле: он – проездом в Варшаве; счел долгом побывать у председателя Русского Комитета; у него – хорошая торговая связь с Киевом; ему хочется наладить отношения с русскими купцами в Варшаве: может быть, кто-нибудь воспользуется возможностью выгодного вывоза варшавских товаров в Киев… Я прервал:
– Комитет не занимается торговлей… Русских купцов в Варшаве немного, да и как торговать? Граница заперта на семь замков, а привозить из Киева в Варшаву нечего…
Гость не сдался. Торговля с Киевом сулила, по его словам, большие барыши. Население Украины нуждается во всем. В Киеве нет ниток, иголок, мыла. Взамен можно привезти серебро и фарфор, которого там сейчас столько в комиссионных лавках.
– В комиссионных лавках? Кстати, барон, знаете ли вы в Киеве антикварный магазин Коваленки?
Барон смутился:
– Какого Коваленки?
– Того, что на Фундуклеевской… В «Новом слове» было его объявление…
Барон казался растерянным; затем, как бы вспомнив что-то, негромко, но отчетливо сказал:
– Коваленко – это я…
– То есть как?
– Очень просто…
Запутанный рассказ был неправдоподобен. Отец барона – Коваленко – был, по его словам, агрономом и управлял до революции имениями Скоропадских. Мать, урожденная Мантейфель, была остзейской немкой. Сам барон родился в России, никуда до войны не выезжал, был многократно арестован большевиками, сидел в тюрьмах, скрывался, служил бухгалтером в кооперативах…
– Все это хорошо… Но почему же вы барон Мантейфель?
– Собственно говоря, моя фамилия – барон Коваленко фон Мантейфель… Вы, вероятно, знаете, что Розенберг позволил на Украине тем, в чьих жилах течет немецкая кровь, не только стать немецкими подданными, но и принять немецкую фамилию, в данном случае – фамилию матери…
– И титул?
– Да, и титул.