Все «общие места» изнашиваются рано или поздно до прорех, в которых сквозит их основная условность. Износилось и это. Гоголь не Гомер, – не столько по несоответствию, так сказать, «удельного веса» в сравнении с мифическим эллинским поэтом, сколько по существенной разнице в характере эпоса. Несмотря на свою мифилогическую сказочность, гомерические песни несравненно проще, рапсоды их здоровее, трезвее, прямее Гоголя и воображением, и словом.
Романтик-фантаст, вооруженный гиперболически могущественным «вторым зрением», угадчивым до того, что для ясновидца как бы упразднилась необходимость наблюдать жизнь простым зрением человеческим, Гоголь никак не родня эллинским Демодокам9. Те – действительно реалисты. Что и как видели, слышали, чему и как веровали, то и так пели пред благодушными феакийцами10. Даже самые фантастические эпизоды Гомеровых поэм очеловечены в бытовой реализм, не допускающий символического обобщения и мистического толкования. Гоголь – как раз наоборот – творец символически обобщенных типов, которых мистического толкования сам он требовал сознательно, чутко, упорно.
Единственным крупным исключением из этого правила, единственным цельным примером «поэмы», доведенной Гоголем в самом деле до Гомеровской простоты и конечной досказанности, до самопонятной эпической реальности без символических и аллегорических затей на заднем плане, без фатального вмешательства тайных сил, – это опять-таки «Старосветские помещики». В этом идиллическом сказании Гоголь так решительно изменил своему обычному неблагожелательному отношению к своим действующим лицам и так нежно возлюбил патриархальную чету, так непосредственно понял святость ее простодушного первобыта, что как бы сам вошел в него разумом, духом и языком. И – глубокою искренностью – создал неповторимый шедевр русской буколики.
В моей юности, еще заставшей пережитки отрицательной критики, нас важно учили высокомерному взгляду на Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну. Имена их, вошедшие в пословицу, были обращены в синонимы глупо добродушных «пошляков, вредных своею бесполезностью». Так, помню, и выразился один педагог. Возможно, что этакие глупости в иных школах и теперь еще вбиваются в отроческие мозги.
А между тем сколько ни старался Гоголь впоследствии сочинять, в контраст бесчисленным отрицательным типам своего творчества, типы утешительно положительные, ни в одном не удалось ему хотя бы на пядь приблизиться к старческой чете Товстогуба с Товстогубихой. А их создал он, молодой, еще без всякого учительного старания, но зато с живого наблюдения и – с какою любовью! Инстинктом учуял он в этих смиренных чудаках тепло и тихий свет положительного идеала, лелеемого ими неведомо для себя самих. И полно искреннею грустью надгробное слово Гоголя их миру, невозвратимо отошедшему в вечность. Грусти и зависти уже несчастливого потомка к недавним предкам, в малой и бессознательной мудрости своей знавшим, однако, секрет какого-то благого бытия на земле.
Но глубоких корней в первокультурном быту Гоголь не имел. Когда он пытается говорить образным языком стародавних дней, то бывает красноречив, но делается театральным и декламирует не как Гомер, а разве как Вергилий, вернее же – почти как псевдо-классик. Таковы, например, речи атаманов, боевые сцены, да и вообще героическая часть «Тараса Бульбы».
В комической выдумке и угадке Гоголь творец непревзойденный, да и едва ли превосходимый. Предшественников, равносильных ему, также немного может насчитать мировая литература. Пушкин, убеждая Гоголя взяться за «Мертвые души», указывал ему дорогу Сервантеса! В трагическом роде Гоголь менее удачлив, хотя его сильно тянуло к трагедии: роковая болезнь всех комиков, как писателей, так и актеров!
Идея трагедии в представлении Гоголя всегда связывалась с идеей прошедшего. Он романтически искал трагизма в глубоком пассатизме. Мыслить трагически для него значило мыслить о прошедших веках, рядить героев в стародавние костюмы, воскрешать угадкою нравы, деяния, мысли старины, унесшей в гробы, вместе с могучими интересными людьми, также и могучие интересные чувства.
В «Авторской Исповеди» Гоголь уверяет, будто у него «не было влечения к прошедшему». Но это лишь одно из обычных капризных противоречий его авторской самооценки. Как не было влечения к прошедшему в человеке, который считал себя призванным к исторической кафедре (правда, очень ошибаясь в том) и, неудачно побывав на ней, покинул ее с обидным чувством «непризнанного»? который собирался писать историю Малороссии и уже не только планировал ее, но и поторопился объявить в «Северной Пчеле» о предстоящем вскоре ее выходе?11 Который насочинил в «Арабесках»12 кучу статей о средних веках, критиковал Шлецера13, Миллера14 и Гердера?15 Обожал Вальтера Скотта, подражал ему в нескольких отрывках, начатых и брошенных повестей («Пленник»), и, наконец, осилил, двумя последовательными редакциями, превосходный, истинно вальтер-скоттовский роман – «Тарас Бульба»?