Дьявол искушал повсюду того, кого Пушкин называл «великим меланхоликом»20. Его душа, напряженно-страстная, прекрасно понимала опасность этой излишней страстности: «Берегитесь всего страстного, берегитесь даже в божественное внести что-нибудь страстное, – пишет Гоголь А. О. Смирновой в 1844 году, – внутренне близки обаяния нечестивой любви»21.
Один биограф Гоголя говорил: «Я полагаю, что Гоголь вовсе не знал любви к женщинам»22. И в самом деле, ничего похожего на влюбленность нельзя отыскать в жизни Гоголя. В письме к своему влюбленному приятелю он пишет. «Очень понимаю и чувствую состояние души твоей, хотя самому благодаря судьбе не удалось испытать. Я потому говорю благодаря, что это пламя меня превратило бы в прах в одно мгновение»23.
Помните, в «Вие» панночка ведьма приходит в конюшню, где псарь Микита чистит коней: «Дай, говорит, Микита, я положу на тебя свою ножку. А он дурень и рад тому: говорит, что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по полю и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, а с той поры иссохнул весь, как щепка, когда раз пришли на конюшню, то вместо него лежала только куча золы, да пустое ведро: сгорел, совсем сгорел сам собой».
Личное признание Гоголя, приведенное выше, не повторяется ли в сказочном образе?
«К спасению моему, – говорил о себе Гоголь, – твердая воля отводила меня от желания заглянуть в пропасть»24.
Мережковский писал о нем, что «сила, которая удаляет его от женщин, – не скудность, а напротив, какой-то особый оргийный избыток чувственности, это странное молчание не смерть, а чрезмерная полнота, замирающее напряжение, грозовая тишина пола»25. Дьявольская тайна слияния красоты и несчастья пронизывает все творчество Гоголя. Гоголь слишком глубоко чувствует страшную красоту, на которую нельзя поглядеть и не зажмуриться, чтобы он мог поверить в Афродиту Небесную.
Женщина для него – «Ведьма», и Гоголь, конечно, согласен с Поприщиным, открывающим что «женщина влюблена в черта»26, и с философом Холявой, заявляющим: «все бабы на бабе – ведьмы»27.
Никому нельзя доверять до конца, даже нежным юным девчатам «Вечеров». Светлая женственность не убедительна для писателя. Пусть в молодости они прекрасны, но в будущем разве не превратятся они в крикливых, вульгарных Хиврь, не станут ли и они способны, как Солоха, флиртовать с чертом?
Порочный круг жизни Гоголя, ощущавшего так сильно и убедительно великую силу зла, ужас его одиночества: («И ни души не было около меня в продолжении самых трудных минут, тогда как всякая душа человеческая была бы подарком»28), в неверии и неприятии его вечно женственного начала. Потому что мягкий свет любви земной является также оружием для победы над врагом человеческим. Солнца любви не знал Гоголь, и изнемог, и не могло его, не умевшего любить, спасти даже религиозное чувство, превратившееся у него в ад исступленного фанатизма.
«Молитесь, молитесь обо мне!.. Не переставайте обо мне молиться!»29 – вопил больной Гоголь.
Мы знаем, что в последние дни жизни Гоголя преследовали ужасные видения. Он молился в маленькой церкви Симеона Столпника часами, он сжег рукописи, но кому понять, что чувствовал он, сгоравший в огне неведомом. И опять вспоминается «Вий», в котором напророчил поэт судьбу свою. Вспомним: философ Хома Брут тоже остался один ночью в церкви. Философ «умер от страха», так же, как и Гоголь.
Говорят, что лицо мертвого Гоголя было нечеловечески странным. И навсегда для нас живых загадка во всем его облике, облике «таинственного Карлы». «Слышно страшное в судьбе наших поэтов», – говорил Гоголь о гибели других. Именно эти слова вспоминаются при мысли о его гибели, непостижимой и страшной.
М. Шапиро
Трагедия Гоголя
Две схожих линии сближают конец жизни двух величайших наших писателей, столь различных по гению, по характеру, по творчеству: Гоголя и Льва Толстого. Оба они за несколько лет до своей смерти – Гоголь за пять; Толстой – раньше – отказались от своего божественного дара литературного таланта и посвятили конец своей жизни религиозным исканиям. Но как посвятили…
Если бы и Лев Толстой, и Гоголь даже ушли в монастырь, они не были бы потеряны для человечества, как писатели. Если бы они даже и перестали писать на светские темы, а обратили всю силу своего светоносного гения на религиозные сочинения, – православная церковь и весь христианский мир вообще получили бы, наверное, выдающихся духовных писателей. Но рок судил иначе.