Мужская рифма придает поэме «Мцыри» особую выразительность. После каждой строки стоит точка. Точно поэт, читающий вслух стихи, обрубает каждый стих ударом ребра ладони. Надо заметить, что пристрастием Лермонтова к мужской рифме символизируется именно его скованность, вернее, «самосковывание, самоурезывание, самоограничение», так как мужская рифма вообще менее свойственна русскому языку, в котором наибольший процент слов имеет ударение на втором или третьем слоге от конца слова, нежели на последнем. Писать поэмы одной лишь мужской рифмой был явно неблагодарный труд, но никаких трудов не боялся Лермонтов, чтобы себя сковать. В данной поэме, впрочем, он явился победителем, но сколько раз он бывал побежденным.
В своем слепом стремлении сделать себя сильным путем колоссального самоограничения и отгораживания от радостных сторон жизни Лермонтов пошел так далеко, что потерял свободу и власть над собой, которую так желал иметь. Терять свободу ему помогало и отсутствие объективного отношения к себе и своим страстям. – Лермонтов до конца своих дней не изжил в себе юношеского эгоцентризма: «я – центр мира».
Он никогда, например, не написал бы на себя эпиграмму, как это сделал Пушкин:
Так написать о себе может только человек, способный покинуть на мгновение свою оболочку и взглянуть на себя спокойными глазами со стороны. Как раз от Пушкина остается впечатление, что он сам видел себя точно таким, каким мы теперь его себе представляем: «миляга, простой, рубаха-парень, кутила, шалун», видел высшим духовным оком, но это духовное око у него отнюдь не возмущалось зрением «кутилы и волокиты». Не помешай ему злые люди, он закончил бы свою жизнь так же, как прожил, завидно легко, потому что он прежде всего не рисовал себе себя неким идеалом, демоном, подобно Лермонтову, а что у него выходят иногда хорошие стихи, он думал, что это так, – свыше. Не лишенный, однако, рассудительности среднего человека (назовите его обывателем), он понимал, что и свыше ничего не слетает даром, что много надо корпеть, потеть и думать, чтобы уложить в четкие стихи то, что слетело свыше. Писать ему по-русски было трудно, так как с детства он говорил, читал и писал по-французски, но он не унывал, работая, вкладывая в работу большой жар, – ведь по его жилам текла горячая неугомонная кровь. Но он не был бы гений, если б только жар и опьянение он вносил. Была у него и трезвость, сознание, что для русской словесности надо не жалеть сил, – и он не жалел… Кто еще в русской литературе написал более просто, просветленно и проникновенно о труде:
Эти черты Пушкина, несмотря на их видимую простоту, являются вероятно, самой таинственной загадкой, которую Пушкин вместе с собой подставил под выстрел Дантеса и унес в могилу. Неприятен нам, русским, неисступленный труженик, – непонятно, каким образом так легко промаялась на этом свете его усложненная, многосторонняя натура, без видимых конфликтов с самим собой. Отсюда вывод: наша тяга к Пушкину – тяга к непонятному, к тому, чего у нас нет, а у нас действительно нет Пушкинской гармоничности, – мы все тоскуем об утраченной гармонии.
Сколь с этой точки зрения ясен нам Лермонтов, внесший в русскую литературу хаос своей путаной души. Да, – начиная с несчастного, вечно двадцатишестилетнего Михаила Юрьевича Лермонтова, русская литература стала самой исступленной и самоуглубленной из всех европейских литератур. Не от него ли пошла аскетическая муза мести и печали Некрасова и современная околдовывающая муза, питавшаяся цыганскими надрывами, «ночами безумными, ночами веселыми», муза пышноволосого аристократа, носившего в себе немецкую кровь, отравленную русской неспокойною кровью, – муза Блока.