Хозяином этой сакли был черкес, офицер русской службы, домой наезжавший редко: в то время он обычно находился в отряде милиции на левом фланге, под начальством генерала Фезе. Дома, с матерью и родственниками, жила его дочка Гуаша, которая и управлялась с торговыми делами, хотя была очень молода. Семья была богата и считалась аристократической по здешним местам. По-русски Гуаша не говорила, но простые слова понимала, а офицеры старались выучить ее самым «нужным» словам: «милый», «люблю», «поцелуй».
Это не значит, что они позволяли себе с Гуашей вольности; напротив, они ей поклонялись и искали ее уважения и ласковости. При том Гуаша была очень молода: ей было только 11 лет. Впрочем, по-здешнему она была почти невестой, – черкешенки развиваются рано. «Что-то детское, что-то неоконченное было в этих узких плечах, в этой плоской, еще неналившейся груди, которая была стянута серебряными застежками». Гуаша держала себя со всеми свободно и приветливо, нисколько не стеснялась. Черкесские девушки свободны, – их рабство начиналось с замужества. Гуаша не носила чадры, и всякий мог любоваться красотой и веселостью ее лица, стройностью тела, блеском прекрасных глаз. Офицеры таяли и льнули к ней, но выражалось это только в том, что они часами толпились в сакле и скупали все, что можно.
Их любовная стратегия в том и заключалась, чтобы скупить скорее весь товар, который могла им предложить Гуаша. Когда это было сделано, они приступали к заказам, потому что заказчик мог оставаться в сакле дольше, объясняя, какую он хочет сшить черкеску из привезенного сукна, купленного у своего духанщика, какой поставить галун; требовалась и примерка. Может быть, Гуаша все это понимала, как девушка умная, но ничего зазорного в том не было, а семье доход. Когда она не могла сама хорошо объясниться, призывался на помощь крепостной работник Дмелым, хорошо болтавший по-русски, вернее, по-хохляцки.
Лучше, чем других, Гуаша понимала молодого офицера, корнета конной гвардии, Николая Долгорукого, еще почти мальчика: ему было 19 лет. Он был ее приятелем и верным рыцарем. Возможно, что его присутствие и сдерживало больше всего офицеров, среди которых могли найтись и дерзкие, способные обидеть девушку вольным обращением. «Долгорукий не только был постоянным гостем сакли», – он и дома думал и говорил о Гуаше. Над ним, конечно, подсмеивались, уверяли его, что он влюблен, – так оно, вероятно, и было. Но он с полной серьезностью и убежденностью доказывал товарищам, что они ничего не понимают: Гуаша девочка, и он к ней относится если не по-отечески, то как старший брат, и очень дорожит ее добрым расположением. Разве можно быть влюбленным в такого ребенка? Разве может себе это позволить честный мужчина? Но не любоваться ею невозможно, и так приятно говорить с ней, заботиться о ней и делать ей подарки.
Он постоянно привозил ей разные безделушки, иногда ценные; выбор был, правда, не велик, так как его поставщиком был все тот же духанщик. Долгорукий покупал и привозил ей материи на бешмет, бусы, ленты, привез и гармонию. По черкесскому обычаю, Гуаша подарков при нем не рассматривала и старалась показать, что ей не подарки его ценны, а дорого его внимание; да так оно и было. Но удовольствия своего она не скрывала – и расцветала при его визитах.
Приветливая со всеми, с ним она была особенно ласкова, нисколько не скрывая своего расположения при посторонних и при домашних, пользуясь свободой черкесской девушки. «Бывало, подойдет к нему, возьмет его за руку и долго, долго смотрит ему в глаза; потом вздохнет и сядет возле него. Случалось, напротив, что в порывах шумной веселости она забежит к нему сзади, схватит его неожиданно за голову и, крепко поцеловав, зальется громким смехом», – так описывал их отношения его товарищ.
Долгорукий любил знакомить с Гуашей своих друзей, особенно новых прибывших. Привезет в аул, представит Гуаше и говорит:
– Вот, Гуаша, я привез тебе еще нового братца, прошу полюбить его!
И друзья Николая Долгорукого делались ее друзьями. Никто из них не сомневался, что Гуаша отличает Николая не потому, что он дарит ее, а потому, что он действительно относится к ней как друг и брат. Впрочем, разве не говорил большой знаток тех мест, Максим Максимович из «Бэлы», когда Печорин возлагал свои надежды на богатые подарки: