Если бы только это можно было сказать о Лермонтове, он не являл бы еще того необыкновенного своеобразия, каким он в действительности обладает. Для Лермонтова характерно было то, что в нем одновременно с началом темным присутствовало и начало светлое необыкновенной силы, чистоты и высоты. В Лермонтове изначально соприсутствовали и сила зла и сила добра, находившиеся в постоянном борении и неспособные победить одна другую прочно и стойко. Лермонтову не удавалось выйти из-под гнета одержимости демонической: он нес в себе ее заряд настолько сильный, что он поддавался распознанию в простом общении. Взгляд Лермонтова давил своей тяжестью10. Соприкосновение с ним ранило порою болезненно сильно людей мистически чутких. Но никогда Лермонтов не терял вместе с тем сознания того, что зло есть «Зло». Никогда не утрачивал он благочестивой оглядки на Добро, причем проявлялось это иногда в форме достаточно своеобразной. Так Лермонтова преследовала мысль попытаться самое зло пронизать добром и тем вернуть его к добру!
«Демон» лермонтовский, если подойти к нему с полной серьезностью, есть не только описание соблазна злом, способное быть переданным в терминах религиозного опыта, испытываемого отшельниками. «Демон» есть вместе с тем поэтическая попытка решить вопрос о том, доступно ли раскаяние духам зла. И надо сказать, что Лермонтов оказался на высоте своей задачи. С силою художественно-поэтической убедительности, только ему доступной, он показал неспособность «древляго зла» к подлинному перерождению духовному, к подлинному отказу от демонической гордыни.
Проявилась сила религиозно-нравственного самосознания Лермонтова и в ясности его художественно-поэтической совести. Пусть Лермонтов порою отдавался без оглядки порывам поэтической страсти, совесть жила в нем, и он не только способен был к ней прислушиваться, но умел и подчиняться ей. Моральные светотени с удивительной отчетливостью, вполне безупречной, ложатся в самом ответственном произведении его, «Герое нашего времени».
Но с блеском поистине ослепительным сказалась упроченность Лермонтова в Добре в тех его произведениях, где он непосредственно и прямо служил этому Добру – будь то в форме воспевания высшей из «относительных» ценностей нашей моральной иерархии, то есть своего народа, будь то в форме прославления Бога. Тут Лермонтов не имеет себе равных.
Какой свет надо было иметь в душе, какую голубинную чистоту, чтобы так смочь проникнуть в дух русского народного творчества и так суметь его выразить, как это удавалось Лермонтову. Это подлинное чудо творческого гения Лермонтова. Но самое большое чудо еще не здесь; это – те его поэтические произведения, в которых сказалось непосредственное религиозное чувство. Не только присутствие Божества изображает он так, как никто иной (надо ли называть известные всем и каждому на память пьесы его?), но Лермонтову удается нечто неизменно более трудное и, насколько мне известно, никому, кроме него никогда не удававшееся: он способен молиться в стихах. Молитва в форме «изящной литературы»? это ли не тайна, это ли не чудо?
И перед этой тайной, перед этим чудом останавливаешься смущенный, когда приходится выносить приговор над Лермонтовым…
Не будем и брать на себя этой задачи, но усвоим одно: нельзя ограничиться указанием на то, что Лермонтов был великий писатель. Это был великий дух, мятущийся и страждущий, дух, который жил жизнью нам недоступной и лишь приоткрытой чудодейственным его творчеством. Только отдав себе отчет в величии этого скорбного духа, можно плодотворно задуматься над страшной судьбой Лермонтова.
С дерзновенным фатализмом стал Лермонтов под курок им же взбешенного противника. Это был нечестивый вызов судьбе, и в громе и молнии обрушился на голову поэта казнящий удар Провидения. Суд Божий свершился. К чему зовет он нас? К благоговейной молитвенной памяти о поэте, столь много нам давшем. Кому мы обязаны больше Лермонтова? Нам достаточно апеллировать к сознанию каждого из нас. Чьими словами впервые учились мы выражать наши чистейшие младенческие чувства – любовь к природе, лицезрение в ней Бога, радость своего национально-патриотического бытия? Разве не Лермонтов был ближайшим нашему детскому восприятию поэтом?