Как согласовать это разноречие? Ключ как будто дает рассказ одного почтенного харбинца, поместившего два года тому назад в сборнике «День русской культуры» под инициалами К.А.13 свои воспоминания о чествовании памяти Лермонтова в Пятигорске, в день пятидесятилетия его смерти. Мальчиком, гимназистом первого класса был он на торжественной панихиде по Лермонтову, на которую вышли, как он помнит, настоятель собора отец Михаил, который отказался отпевать Лермонтова, и о. Павел, который будучи настоятелем военной церкви Скорбящей Божьей Матери, рискнул, несмотря на строгие законы и строгости своего времени, поставить прах поэта в церкви, отслужить панихиду и отпеть его, смотря на гибель Лермонтова, как на случайность, легко возможную тогда и без дуэли…
Таким образом, несмотря на наличие документов в архиве, свидетельствующих об отказе духовенства от отпевания, и, несмотря на вполне обоснованные толки об этом отказе, порождавшие убеждение в несовершении отпевания, – все же можно думать, что, по Божьему милосердию, прах несчастного поэта не остался неотпетым.
Хочется верить, что так именно и было – хочется верить особенно потому, что эта милость Божия находит себе оправдание в нравственном облике поэта, в котором уживались рядом с проявлениями какой-то одержимости, злом, черты и свойства, свидетельствующие о совершенно необыкновенной близости к Богу. Неповторимое своеобразие личности Лермонтова и состоит в том, что в Лермонтове как бы жило две души, или, вернее сказать, каком-то постоянном и безысходном борении в нем соприсутствовали два духа, – дух зла, так конкретно описывавшийся им в его произведениях и так выразительно воплощавшийся им в ряде его героев, в частности, в Печорине, и светлый ангел Божий, веяние крыл которого Лермонтов, кажется, так же реально ощущал, как и темное дыхание своего Демона.
Чтобы непосредственно уловить самое существо этого своеобразия Лермонтова, полезно сравнить его с Байроном – самым близким к нему по духу поэтом.
В одной относительно недавней биографии Байрона рассказывается следующий эпизод.
Незадолго до своей смерти Байрон имел встречу с одним ученым миссионером-католиком. Произошел длительный разговор между обоими, причем миссионер был поражен глубоким знанием Байроном Библии. Миссионер настаивал на необходимости для Байрона изменить образ жизни. «Я на хорошем пути, – отвечал ему Байрон. – Я, как и вы, верю в предопределение, верю в испорченность человеческого сердца вообще и в испорченность моего сердца в частности. Вот уже два пункта, по которым мы с вами в согласии». К тому же миссионер знал, что Байрон часто подавал милостыню и вообще делал много добра вокруг себя. «Чего же большего хотите вы от меня, доктор, чтобы признать меня добрым христианином?», – спросил Байрон. «Встать на колени и молиться Богу», – отвечал миссионер. – «Этого требовать слишком много», – отвечал Байрон14.
Вот диалог, совершенно не представимый в отношении к Лермонтову. Он и Библии специально не изучал и уж, конечно, не стал бы в таких тонах разговаривать на религиозные темы с человеком мало с ним знакомым (хотя вообще не чужд был религиозным опорам, – об этом мы имеем прямое свидетельство В. Ф. Одоевского15), и действиями благотворительности не был известен, но что касается молитвы, – то она была естественным движением его души, живою ее потребностью. Больше того: способность молитвы была так укорена в сердце Лермонтова, что она пронизывала даже его поэтическое творчество – вещь для «романтика» байроновского типа немыслимая. Можно представить себе, как такой «романтик», устав душой, изнемогая от тоски, порождаемой горделивым самоупоением его поэтического духа, бросается, забывая свою музу, на колена пред Творцом в исступленной молитве. Но вообразить «романтика», который весь поглощен познанием того, что он великий «дух», весь поглощен страданиями тягостно сладострастного этого «духа», изливаемыми им в звуках; вообразить романтика, который прямое призвание свое видит в несении бремени своего «избранничества» и который по признаку этого «избранничества» горделиво противупоставляет себя и обществу, и семье, и Богу, и другим духам, добрым и злым, вообразить такого романтика молитвенно настраивающим свою лиру, спокойно и благостно молящимся, псалмопоющим – совершенно невозможно. А ведь Лермонтов не просто поэтически пересказывал молитвы или создавал молитвенно настроенные стихотворения, – он передавал в поэтической форме свой глубокий и детски-простодуш-ный молитвенный опыт, он даже молился в стихах: явление, которому нелегко найти подобие в мировой литературе!..