А Ванька ему, вот наглый: спасибом сыт не будешь, может, отблагодаришь чем? Ладно, усмехается дядька, нехорошо так, с прищуром, будто сглазить помышляет, отблагодарю. Век помнить будешь. Наклонился, пошарил вокруг, да цветочек какой-то сорвал. На, сует ему, съешь, удача тебе во всём будет. Ты ее со своими ухватками быстро добьешься. Обыкновенный цветок, на одуванчик похож, только синий. Врешь, удивляется Ванька, быть того не может. Да зачем мне врать? — толкует мужик, ешь знай, не отравишься. Удача, она смелых любит. Если не хочешь или боишься — выброси, дело твое. И ушел.
Вот с тех пор, советских еще, и пошло-поехало. Скоро тридцать годков будет. Юбилей, стало быть.
— А кто он? Ну, человек этот. Хотя… человек ли?
— Не знаю. Да какая, в сущности, разница?
— Ну… есть, наверно. Вот скажи, Гриш, тебя-то как подловили? Ты честный весь, принципиальный.
— На бабу, Тимур. Всё зло от баб, слыхал?
Молча киваю.
— К соседу моему, Матвею Ильичу, лет девять назад племянница погостить приехала. Студентка-пятикурсница. Ох, красавица — ладная, стройная, фигуристая. Добрая такая, наивная. Глазищами зелеными по сторонам хлопает, улыбается ласково — аж сердце в груди замирает-останавливается. Все будто взбеленились разом, павлинами вынарядились, побрякушки золоченые нацепили, ходят вокруг, кобели, стойку делают. Здрасте-пожалуйста, как вас зовут девушка? — а меня так-то, очень приятно, помощь какая не нужна? Матвей терпел-терпел, потом вышел с двустволкой, ка-ак жахнул по толпе-то, хорошо хоть поверх голов целил, для острастки, значит. Вы, говорит, паскудники, если Наташку мне спортите, лучше сразу вешайтесь, сами, понятно? Увяли, стало быть, хвосты павлиньи, рассосались женишки — кому охота дырку в башке заиметь? Тихо-мирно неделя прошла, а Ильич вскоре в город засобирался, на выходные. То ли к другу заглянуть, то ли еще что. Мне же наказал за племяшкой присматривать, слово взял… Нарушил я его. Письмо мне подкинули, от ее имени: люблю, мол, целыми днями о тебе мечтаю. И цветочек синенький в конверте том лежал. Выпил я для храбрости, цветочком закусил, да и пошел. Уж отбивалась она, сопротивлялась, всё зря — только сильней раззадорила… Матвею я сразу повинился, он долго зла не держал — женись, сказал, парень ты видный, и Наталье, как ни странно, понравился. Вот так-то. Свадьбу сыграли, дом новый справили, дочке в апреле семь лет исполнилось. В школу моя Светка осенью пойдет, в первый класс.
— Как же вы… как живете-то здесь, такие…
— Ущербные, — доканчивает за меня Григорий. — Просто живем, обыденно. Раньше-то, особенно поначалу, убивали, конечно, грабили да насильничали, дома жгли. Бывало, целыми неделями деревня полыхала — не успевали тушить.
— А теперь как?
— Как, как — кверху каком. Бои кулачные устраиваем: стенка на стенку. Дома с сараями по бревнышкам-кирпичикам разносим — строго по графику, не думай. Бывает, и поджигаем иногда. Скотину травим, огороды чужие топчем-разоряем. После урожай, знаешь, какой? — драгоценный… Чуть копнешь землю — вот они, лежат-дожидаются — камушки, золотишко. Ухоронка чья-то безвестная. Отдашь, разумеется, государству его долю, да только тех двадцати пяти процентов, что тебе останутся, года на четыре с гаком хватит. Всё зверье в округе давно извели. Над приезжими вроде вас или родственниками чужими изгаляемся-насмешничаем, убытки потом втройне возмещаем. Никто еще не жаловался.
— Мне… что мне-то теперь делать? — подает голос Дейзи.
Спрятал лицо в ладони, раскачивается из стороны в сторону.
— У тебя, брат, выход лишь один. Поэтому, считай, и нет его вовсе. Здесь селись, живи. Поможем, значит, обустроиться-то. Люди свои, — Гришка с опаской трогает желто-лиловый синяк, морщится — больно, наверное. — Сочтемся.
Дмитрий Львович Казаков
БЕЗ ВАРИАНТОВ
Главная беда России — не дураки и не дороги, а продажные, коррумпированные бюрократы. Стране требуется новое чиновничество, гражданская гвардия, столь же неподкупная и верная государству как преторианцы древнего Рима.
Земля под ногами встала дыбом. Виктор не успел даже изумиться, как его приподняло и швырнуло. Что-то ударило по ушам и сознание втянула равномерно гудящая тьма.
Очнувшись, он почувствовал боль. Она растеклась по всему телу, особенно вольготно устроившись ниже колен.