Районная соцслужба на Стачек, восемнадцать, третий подъезд, четвёртый этаж. Я часто бывал здесь — на приёме у специалиста. Учёба в университете близилась к концу, и Татьяну Матвеевну очень заботило, куда я устроюсь. Пожилая добрая тётка — пиджак на груди едва сходится, в детстве на такой хорошо плакать, — Татьяна обзванивала биржи труда и носилась по знакомым, бездетным, как и она, одиноким старушкам, которым не на кого излить таящиеся в душе запасы нежности.
Я вышел покурить: болтовня Кокиной утомляла. Обитая коричневым дерматином дверь тяжело хлопнула, подтолкнула в спину. Слишком мощная пружина. Для меня. Ничего, как говорят врачи, тренировки и ещё раз тренировки. Провались оно всё…
Я щёлкнул зажигалкой, затянулся; пряный дымок щекотал горло. Мне нельзя курить, и поэтому я курю. Назло.
Шаги по лестнице — лёгкие, будто идёт кто-то невесомый: фея или… На площадку поднялась девушка, болезненно-хрупкая, с короткими светлыми волосами. Я угадал — фея.
— Мужчина, не подскажете, где отдел социальной помощи?..
Сигарета в пальцах дрогнула. Это мне? Я — мужчина?
— Сюда, — внезапно охрипнув, я шагнул в коридор, открыл дверь и придерживал, пока девушка входила. Силёнок-то у меня побольше будет.
— Спасибо, — она смутилась, опустила взгляд. Влажный блеск глаз, бесцветные ресницы, бледная кожа. Фея.
Я глядел вслед, сигарета тлела, обжигая пальцы; к потолку в желтоватых разводах вилась струйка дыма. Наконец, очнувшись, отпустил дверь. Выбросил окурок в жестяную банку из-под кофе, стоящую возле перил. Рука дрожала, и пепел упал на кафельную, невнятно-бурого цвета плитку. В обе стороны тянулся коридор, выкрашенные унылым казённым колером стены — то ли оливковый, то ли грязно-зелёный, на полу не хватает квадратов линолеума.
В комнате, за дверью с табличкой «Кокина, ведущий специалист», журчал голос Татьяны Матвеевны. Полностью не разобрать, но из отдельных слов ясно — речь обо мне. «Талантливый мальчик… есть опыт… да вы поговорите… курит на площадке», — прозвучало в завершение. Скрипнул отодвигаемый стул, к двери зацокали каблучки. Я напрягся.
Девушка вышла; мы встретились взглядами, и я первый отвёл глаза. Она осмотрелась.
— Мальчик? — пробормотала удивлённо. — Вы мальчика не…
Сердце бухало паровым молотом — а кто его видел, тот молот? Я до боли сжал кулаки. Девушку нельзя было назвать красивой, даже симпатичной: слишком острый носик, маленький подбородок и тонкие губы, чуть подкрашенные розовой помадой. Розовый ей совершенно не к лицу, подумал я. Чересчур блекло.
Девушка смотрела снизу вверх — беспомощно, по-детски. Неё хрупкость… воздушность… Мне всегда нравились феи.
— Это я, — выдавил, еле ворочая языком. Румянец прилил к щекам, лоб и шея пылали.
— Шутите? — Она засмеялась. — Вы такой взрослый, мужественный…
— Это правда я.
Теперь напряглась она. Окинула с головы до ног цепким взглядом, кивнула, протянула руку:
— Нина.
Пожатие было твёрдым. Куда девалась милая растерянная фея? Из-под мягкой бархатной маски — саблей из ножен — выступили и тут же спрятались острые углы. Но я-то заметил, улыбнулся краешком губ: первое впечатление обманчиво, это я испытал на себе. Мы похожи, вот почему она мне нравится. Я внимательно смотрел на девушку. Не красавица? Ничего подобного! Ещё какая!
Нина улыбнулась в ответ. Невинное дитя: изящная, тоненькая, с лучистыми карими глазами, она вызывала жгучую потребность оградить от беды, помочь, защитить. Подставить надёжное мужское плечо. Именно тогда я почувствовал, что действительно вырос.
На самом деле я не был ни большим, ни сильным — наоборот, довольно костлявым, несмотря на дополнительные физзанятия, которые исправно посещал в университете. Мускулы нарастил уже потом.
Просто Нина была первой, кто воспринял меня нормальным взрослым человеком. Мужчиной.
— Тогда пойдёмте? — Она вынула из сумочки удостоверение в красной обложке. — Я из газеты «Комсомольская правда», местный филиал. Мы делаем серию статей о социальных службах.
Так я познакомился с будущей женой и своей нынешней работой.
Нина терпеливо правила мои первые заметки. Я начал с репортажа о монетизации, затем поднял тему бесплатных лекарств, а когда набил руку, свободно писал о любых проблемах. И постепенно, шаг за шагом, подбирался к самому главному и болезненному для меня вопросу. Чтобы не врать о том, чего не знал, я наведался в пожарную часть. И хотя детали не понадобились, фон вышел потрясающим.
Статья, которая принесла мне известность, называлась «Где ты, детство?». Я писал о себе. Как работал воспитателем в интернате, помощником учителя в школе, вожатым в детском лагере… И всегда, везде чувствовал себя чужим. Мне хотелось играть, бегать наперегонки до столовой, гонять с пацанами мяч — не как старшему, но как равному. Своему.
Я писал о том, почему так случилось. Почему от меня отказались родители и только после генетического анализа признали своим ребёнком. Почему я, взрослый, юридически считаюсь несовершеннолетним. И почему мной так интересуются медики.
Я писал о «проклятии Феникса».
В подъезде было темно. Сверху, целиком заполняя узкое пространство, текли струи дыма, в лифтовой шахте гудел огонь. Я включил фонарь и начал подниматься. Мимо распахнутых настежь дверей, мимо пустых квартир; на лестнице — обронённые в спешке вещи, к перилам зацеплены напорные рукава.
Прыгаю через три ступеньки. Пятый. Шестой. Седьмой этаж.
Шестой почти выгорел, изнутри его обрабатывают ребята. Удачи.
Моё место — здесь. Две площадки по четыре квартиры. У стены рдеют угли: чьё-то бесхозное добро, любят у нас загромождать коридоры рухлядью. Мгновенная оценка ситуации. Налево!
Следом пойдёт газовка: на карачках, на пузе — в полный рост не развернуться, мешает температура и задымление — поползут навстречу огню. Как на войне — в атаку. Я не прячусь, шагаю в открытую.
Дым тянулся косматыми прядями, закручивался, как в густой смоле, а дальше — барельефом — вздымалось пламя, охватывая двери, косяки и перегородки. Всё это, гудя, рухнуло к ногам, обращаясь в головешки и рассыпаясь пеплом, едва я приблизился. На границе быстрого слоя и внешней среды из-за неоднородности возникают чудовищные флуктуации, темпоральный градиент круто растёт, и процессы ускоряются не то что в разы — неимоверно.
Я иду сквозь огонь. Безболезненно. Беспрепятственно.
Теперь понятно, почему меня называют Фениксом?
По вмиг истлевшему паркету я забежал в квартиру. Обыскал: многие прячутся — в шкаф, ванну, под кровать. Первая, вторая… Никого. И здесь никого. Люди успели уйти или выбрались на балконы.
Счастливчики, горько усмехнулся я. Вам не грозит стремительный, преждевременный износ организма, сверхнагрузки и потеря энергии из-за контакта с границей слоя. Я не спасу вас.
Я не работаю на лёгких объектах, где справятся и без Птички. Птичка, ха! Голову бы отвернул тому, кто это придумал. Не работаю на сложных — там справятся. Проявляя чудеса героизма и силы духа — справятся. Без меня.
Я работаю там, где не выдерживает никто.
И одна из главных задач — как можно быстрее подобраться к человеку, сграбастать в охапку и отволочь в руки медиков.
В четвёртой квартире, поодаль от горящего дивана, валялся без сознания мужчина лет тридцати: одежда и волосы тлели, лицо покраснело от жара, вздулось волдырями. Но я этот жар не чувствовал, лишь видел признаки. На границе темпорального слоя воздух успевал охладиться, так что я пребывал в весьма комфортных условиях, разгуливая среди пламени, будто в скафандре высшей защиты. У человека ожог второй степени, который — если не поспешить — в два счёта сменится некрозом и обугливанием, а мне хоть бы хны.
Температура внутри здания сравнительно мала, опасность представляют дым, открытый огонь, высокая концентрация углекислого газа и токсичной дряни. Если вовремя не локализовать пожар, температура достигнет восьмисот-девятисот градусов, и спасать кого-либо уже будет поздно.
Вытаскивать людей нужно сейчас. Немедленно. Моё преимущество — скорость.
Мебель и вещи цвели алыми протуберанцами. В дыму тучей мошек роились искры, виновницы пробоя — раскалённые частицы сажи — через вентиляцию и дыры проникают в помещения. Я взвалил мужчину на плечо. За те секунды, что поднимал — мои секунды! — на лице человека появились новые морщины: в уголках глаз, возле рта, на лбу. Тёмные волосы поредели, на висках проступила седина. Я не видел этого: в сплошном задымлении не разглядеть. Я знал.