— Простите, штабе. Не хотел напомнить вам… — смутился Елагин.
Больше поручик не задавал вопросов и оценивающе приглядываться к Виталию перестал.
Наступило лето. Офицеров выписали из госпиталя одновременно. На казацкой подводе двинулись они догонять Добровольческую армию. Запряженная двумя ледащими клячами подвода медленно тащилась по просёлку. Возчик, вислоусый, дряхлый под стать лошадям дед в выцветшей папахе, клевал носом, похрапывал. Виталий, вытянувшись на спине, жевал травинку, размышлял о невесёлом. Брат Витька… Виталий однажды едва не застрелил вестового, доложившего, что видел его в компании полковых смутьянов-агитаторов. Дрянь, быдло, красная сволочь. Продал Россию и пропивает её в кабаке вместе с этими.
На кавалерийский разъезд подвода нарвалась за огибающим речную излучину проселочным поворотом.
— Красные, — ахнул поручик Елагин.
С двадцати шагов грохнул выстрел. Возчик запрокинулся, выпустил вожжи, повалился навзничь.
Виталий, ухватив винтовку за цевье, скатился с подводы, едва зажившая рана в боку взорвалась болью. Под треск выстрелов Виталий пополз вдоль колесной оси, выглянул. Восемь всадников стремительно приближались. Слева тонко вскрикнул и сразу затих Елагин. Виталий вскинул ствол навстречу припавшему к конской холке бородачу в мышастой кацавейке, но выстрелить не успел. Всадник, вывернувшийся из-за подводы справа, изогнулся в седле. Свистнула шашка, удар плашмя в затылок вышиб сознание.
Витька пришел в себя от того, что в лицо плеснули холодной водой. Разлепил глаза, увидел над собой незнакомую угрюмую рожу, разглядел красный бант на гимнастерке и обрадовался: свои.
— Вставай, морда белогвардейская!
Витька повел глазами из стороны в сторону, но вставать было больше некому. Жесткий носок кирзового сапога с маху заехал под ребра.
— Что, оглох, сучье благородие?
Витька скрежетнул зубами от боли, сдержал стон.
— Ты что, гнида? Комиссара ногой лупцуешь?!
— Комиссара? — хохотнул обладатель угрюмой рожи. Витьку ухватили за ворот, вздернули и ткнули в плечо, в боку вновь взорвалось болью. — Ну-ну. Шагай, сволочь золотопогонная.
Витька смолчал. С полчаса топали по разбитой войной деревне. Потом распахнулась дверь уцелевшей избы на окраине, Витьку толкнули вовнутрь.
— Заходь, благородие! — пригласил рассевшийся за ветхим столом мордатый усач. — Ну, рассказывай. Как звать, с какого полка, сколько в том полку сабель. Что притих? Забыл, паскуда, как наших допрашивал?
— Товарищ, — сказал Витка проникновенно. — Ты ошибся, товарищ. Меня зовут Виктор Сулеев, я комиссар Красной армии… Слушай, Семку Михеева прикажи разыскать. Комроты он в четвертом полку и дружок мой закадычный.
— Ну, ты наглец, — удивился усатый. — Михеева, говоришь? А шинелишку офицерскую тебе тоже Михеев выдал?
Витька понурился. Происхождение шинели он объяснить не мог.
— Павлов, Семеренко! — позвал усач. — А ну суньте этого «комиссара» в погреб. Пускай помучается ночку. Как рассветет — в расход его!
Витьку столкнули в погреб, крышка люка над головой захлопнулась. На ощупь Витька нашел лавку у стены, опустился на нее и закрыл глаза.
Умирать не хотелось. Совсем. Одно дело в бою — там пулю поймаешь и не заметишь. А тут… И не в том дело, что страшно. Обидно было, что вот так, дури-ком, свои же шлепнут. А еще оказалось, что умирать жалко. И неба жалко, на которое не насмотрелся, и пичуг, чириканья которых не наслушался. И даже черемухи, которую Витька терпеть не мог, было жалко. Маруську жалко — пропадет, дура образованная. Подобрал ее Витька в Петрограде. Маруська тогда шла по Невскому и ревела, даже слез не вытирала. Оказалось — гимназистка, маму-папу убили, квартиру реквизировать собрались. Витька тогда вместе с Маруськой двинул в домком и кузькину мать уполномоченному показал. Да и сам остался заодно. Сначала просто так остался — приглядеть за дурёхой. А потом… Витька зубами скрипнул, когда припомнил, как пахнет Маруськин затылок по утрам.
Ох, тошно… Последний раз было Виталию так тошно в Новочеркасске. Он выписался из госпиталя в тот день, когда пришла новость о том, что император отрекся. Город пестрел синими фуражками и багровыми рябиновыми гроздями, хныкал мелким дождем. Виталий шагал по Троицкой площади и недоумевал: как же так, почему мир в одночасье перевернулся…
Что за чертовщина? Он ведь не был ни разу в Новочеркасске. Витька помотал головой. С чего бы ему, красному комиссару, о государе императоре переживать? Ему белых рубить полагается, рубить этих гадов, вражин этих, иуд…
На ум пришла Катенька, черноглазая сестра ротмистра Полянского. Она всегда смотрела на Сулеева с восхищением и забавно протягивала букву «а» в его имени. У Виталия же в ее присутствии слабели пальцы. Как-то раз он трижды пытался поднять с пола Катенькин платок, а тот выскальзывал…
Да что же это?! Какой ротмистр, какая еще Катенька?.. Витька знать ее не знал. Но вот же — вспомнил. Память как вода. Как вода, в два стакана разлитая. И весь он, Витька, как разлитый на два стакана.
Вспомнился Суворовский проспект, с его лепными фасадами, стычка с матросами… Узкий двор, где брат бежал навстречу. Глаза чужие, злые, холодные. Выхватил наган… Трехлинейку же! Трехлинейку он вскинул, выстрелил, но Сулеев вперед успел. Брат повалился, и Сулеев бросился к нему, рядом упал, на колени. И видел уже, чувствовал, как жизнь из того вытекала. Как в песок — уходила половина Сулеева, и ничем было ее не задержать, не поймать. Как вода — вливалось в Него что-то иное, новое и притом знакомое…
— Не умирай, — умолял Витька. Или Виталий. Нет, Витька же! Виталий! Витька!
Пленный схватился за голову. Он не знал. Не помнил, кто он такой. Его благородие штабс-капитан Сулеев или красный комиссар товарищ Виктор. Или… или оба.
Погребной люк внезапно распахнулся.
— Где он? — узнал пленный голос ротного Семки Михеева, затем по полу зашарил фонарный луч, уперся в лицо.
— С ума посходили?! — загремел Семка. — Комиссара решили шлепнуть?
Михеев, бранясь, спрыгнул вниз.
— Витюха! — радостно забасил он. — Живой! Вовремя я успел.
Сулеев вскинулся с лавки навстречу и медленно опустился обратно. Кто же он? Витька или Виталий? Неважно, понял он вдруг. Неважно кто. Кто бы он ни был, он — злодей, братоубийца, Каин.
— Витюха, да ты чего скуксился? — басил Семка.
Витька поднялся. Медленно, чеканя слова, выдохнул незваному спасителю в лицо:
— Я — штабс-капитан Второго Конного полка Добровольческой армии Виталий Сулеев. Понял, ты, быдло?!
Виктор Колюжняк
ЕЧКО-БРЕЧКО
— …Говорят, что умирать страшно только в первый раз, — шепчет хмурый дед, хватая меня за руку и преданно заглядывая в глаза. — Брешут скоты.
Вежливо отмахнувшись от очередного сумасшедшего на моем жизненном пути, продолжаю идти дальше. Протискиваюсь сквозь толпу, поднимаюсь на эскалаторе, пытаюсь вспомнить цель своего путешествия.
Что-то брезжит на периферии сознания. Что-то очень простое и очевидное, но мне не удается это ухватить. Это как с правилами русского языка. Они все просты и понятны, но я до сих пор путаюсь в «не» и «ни» и много еще в чем.
«Вспоминай, — говорю я себе, пытаясь успокоиться. — Начни с простого: откуда ты пришел?»
«От Алинки, — отвечаю. — Сидел и рассматривал фотографии с нашей последней poker-party, как высокопарно именует Сереженька посиделки в прокуренной комнате со стершимися фишками и замусоленными картами. Алинка один раз побывала и заявила, что можно устроить замечательную фотосессию. И уже на ней ругала на чем свет стоит комнату, в которой невозможно приткнуть вспышку, и нас — за то, что отвлекаемся и ведем себя неестественно».
«Ну это ты молодец, что вспомнил», — продолжаю разговор сам с собой и постепенно успокаиваюсь. Человек, который столько подробностей оставил в памяти, просто не может быть сумасшедшим.
«Еще какой молодец, — подтверждаю. — А потом мне позвонили, и я поехал».