У самых ворот имения Фортуната дежурил отряд волкомордых под руководством здоровенного детины с татуировкой на бицепсе: кастет и подпись «Добро пожаловать в Рим!». При виде трибунских нашивок детина вытянулся во весь рост:
— С кем имею честь?
— Трибун Кассий Марциллиан к сенатору Форту-нату.
— Прошу! Сенатор скоро будет, он просил вас обождать. К дому вас проводят.
Провожатым оказался пожилой однорукий пикт. Взгляд у старика был тусклый, походка — рваная, прихрамывающая. На поясе висели садовые ножницы.
Кассий прошел через полутемный парк — от мокрых деревьев умопомрачительно пахло хвоей и смолой, поднялся по ступенькам к колоннаде и, подождав, пока однорукий отворит тяжелую дубовую дверь, ступил в залитый светом холл.
Пол тут был мраморный, надраенный до зеркального блеска. С рифленой подошвы легионерских ботинок Кассия тут же отвалились комья грязи, а с промокшей униформы натекла лужа. Пока трибун соображал, где можно вытереть ноги и обсохнуть, через весь вестибюль к нему метнулась девушка, то ли силурка, то ли фракийка, так с ходу и не разберешь, и принялась ползать вокруг Кассия на четвереньках, подтирая тряпкой.
— Трибун! — зычно прогудел Фортунат, стремительно входя следом за Кассием. — Как же я рад тебя видеть, дружище!
— Сенатор, — кивнул Кассий и щелкнул каблуками.
— Как там Каледония, мой Кассий? Неужели до сих пор еще воюем?
— Увы, — ответил трибун.
Бенедикт Фортунат в шестьдесят с лишком выглядел от силы на сорок — сорок пять. Ухоженный, холеный, он зачесывал назад начинающие седеть волосы, подстригал густые брови и волосы в носу, брился дважды в день, регулярно посещал солярий и массажистов, умеренно наслаждался вином и женщинами — и вполне, если бы не объемистое брюхо и свисающие бульдожьи брыли сенатора, мог сойти за ровесника сорокалетнего, но весьма потрепанного жизнью, шершавого даже на вид трибуна Кассия.
— Вина! Горячего, со специями! — приказал сенатор, на ходу сбрасывая прямо на пол бежевое пальто из верблюжьей шерсти. Служанка подхватила дорогую вещь на лету. — И протопить камин в библиотеке! — Пурпурный шарф, признак высокого положения Фортуната, отправился следом за пальто. — И пошевеливайся, дурища безъязыкая…
Чуть позже, утонув в глубоких креслах и вытянув ноги к жарко полыхающему камину (от промокшей формы валил пар), Кассий отхлебнул подогретого вина и спросил:
— Что случилось с Римом, сенатор? Куда подевались все римляне?
Фортунат хохотнул.
— Самайн, дружище Кассий, Самайн!
— Я что-то пропустил за время своего отсутствия? — наморщил лоб трибун. — Рим завоевали варвары?
— Напротив! Доблестные легионы Рима покорили так много варварских племен, что теперь не знают, куда девать пленных! На место одного дворника претендуют по два-три секвана, на стройках трудятся одни далматы, а гордые римские квириты жалуются на безработицу.
— Так выслать их к бесам, обратно в горы, леса и болота!
— А работать кто будет? — возразил Фортунат, раскуривая сигару. — Мой однорукий садовник-пикт вкалывает за двенадцать сестерциев в месяц — что в десять раз меньше минимального жалованья для квирита, и в десять раз больше, чем он заработал бы на рудниках родной Каледонии.
Кассий вспомнил нищету и убожество пиктских деревень, хмыкнул и залпом допил вино.
— И одной рукой он управляется лучше большинства наших криворуких и бездарных соотечественников, — продолжал сенатор, — которых на презренную работу садовника не заманишь, им всем подавай теплый кабинет и мягкое кресло под задницу. А кусты надо подстригать — так же, как надо класть кирпич и чинить дороги.
— Ну и пусть подстригают, — сказал Кассий. — Зоопарк-то зачем на улицах устраивать? Звери должны жить в клетках.
— Э, нет! — погрозил пальцем сенатор. — Опасно рассуждаешь, дорогой трибун. Прямо как «люпусы». За такие слова можно лишиться нашивок и должности. Чай, не в Средние века живем! Ныне мы чтим обычаи чужеплеменных общин. Римская Империя всегда прирастала покоренными народами. И сила наша, и богатство — это сотни варварских племен, трудящихся на благо Вечного города. И раз уж они после отмены рабства не вернулись в свои пещеры — значит, со временем научатся мыться, чистить зубы и говорить на латыни, и через пару поколений их не отличишь от римлян.
— Ага, если не вырежут нас такой вот славной ночью.
— Да полноте, трибун! — отмахнулся. — Это же Рим! Ему тысячи лет, он и не такое переваривал…
Кассий подозвал девочку-виночерпия — из пиктов, судя по косичкам — и жестом потребовал еще вина.
— А кто такие эти «люпусы»? — спросил он.
— Молодые балбесы, которые не хотят служить в армии и называют себя общественной дружиной. Сила без мозгов, которую надо контролировать. Прекрасный клапан для стравливания пара в обществе.
— Они охраняют ваше поместье.
— Ну да, а что? — удивился Фортунат. — Не преторианцев же ставить в караул!
— Мне казалось, что вы придерживаетесь более… либеральных взглядов, — осторожно подбирая слова заметил Кассий, вспомнив пикет леваков у казарм и портрет сенатора.
— Это, брат трибун, и называется политика! — раскатисто захохотал сенатор. — Взгляды взглядами, а террористов в Риме хватает. Да и волчат этих тупоголовых лучше держать на коротком поводке, дабы не натворили безобразий. Еще вина! — скомандовал он и, когда девочка склонилась над его бокалом, по-хозяйски потрепал ее по круглой попке.
Девочка вздрогнула, но не издала ни звука.
— А не уединиться ли нам, трибун, в опочивальнях? Есть несколько новых гетер из Киликии и Мавритании. И отборный гашиш из Месопотамии. А, трибун? После службы на благо Империи не грех и расслабиться?
Если бы Кассий не утратил способность смущаться, он бы, наверное, смутился.
— Я, вообще-то, пришел к Виринее.
— А ее нет! — развел руками Фортунат. — Моя своенравная дщерь отправилась в ресторан, праздновать Самайн…
— Одна? — нахмурился Кассий.
— Нет, ну что ты, с однокурсниками! — Кассий нахмурился еще сильнее, и Фортунат хлопнул его по колену: — Да не напрягайся ты, они же все, как один, педерасты! Очень модно среди римской молодежи в этом сезоне. Так что Виринея в полной безопасности во всех отношениях. Так как насчет гетер? — сенатор подгреб девочку-виночерпия и силой усадил к себе на колени. — И эту с собой возьмем, пусть приобщается к прекрасному!
Кассий взглянул на дикарку — в глазах ее стояли слезы — и покачал головой.
На заднем дворе ресторана «Карфаген» — огороженном сеткой-рабицей клочке асфальта между парковкой и кирпичной стеной в потеках копоти — было холодно. После полуночи дождь прекратился, и в мутных лужах отражался свет единственного фонаря над черным ходом. Из мусорных баков воняло гнилью.
Бран вынес корзину с отбросами, примостил ее на крылечке и, преодолев брезгливость, достал из кармана полиэтиленовый пакет. Сегодня Самайн, а значит, среди объедков могли попасться нетронутые деликатесы. В праздники римляне всегда много пили и мало ели; после Вакханалий Бран притащил домой целого поросенка.
Сегодня добычу Брана составили десяток тарталеток с красной икрой, копченые свиные ребра и два стейка из оленины. Отнесу Уле, решил Бран, пакуя еду в пакет. Сестренка что-то совсем загрустила в последние месяцы. Если узнаю, что старый боров Фортунат распускает руки, убью. Перережу глотку.
Бран опрокинул корзину в мусорный бак, спрятал пакет за пазуху и закурил.
С улицы несло гарью: отсыревшие дрова праздничных костров сильно чадили, из-за чего пьяные друиды проклинали все на свете. У огня плясали римляне в масках — не настоящих, конечно, из ивовой коры, а дешевых гуннских, из пластмассы. Пикты и кельты к этому времени уже перепились.
На парковке поблескивали глянцем «Феррари» и «Ламборджини» — ярко-желтые, ярко-красные, ярко-синие. Золотая молодежь Рима приехала развлекаться на Самайн. Из ресторана доносились древние ритмы пиктских барабанов в современной обработке.