Полное уединение, почувствуйте себя как дома — «Нижний космос», здесь вам помогут.
— Я… М-меня з-зовут Аня.
Оля подвинула к ней чашку с чаем и вазочку с печеньем.
— М-мне дев-вятнадцать.
Аня согнулась, скорчилась, сунула руку в рот, вгрызлась в ногти. Через несколько секунд попыталась сесть прямо, убрала пальцы от лица. Она не смотрела на Олю, ковыряла заусеницы и молчала.
— Давно ты с ним? — спросила Оля.
Аня кивнула.
— Год? Два?
— Три. С шестнадцати. Я… Мне надо рассказать. Не могу.
— Не спеши. Говори, когда будешь готова. — Оля потянулась через стол и коснулась тонкой израненной руки. — Попробуй попить чаю. Пожевать. Это успокаивает. Как давно ты не ела?
— Я ела… Просто… ну, мало. Нервы.
Оля записала в карту: «Систематическое недоедание». Аня глубоко вдохнула, запрокинула голову и начала говорить, глядя в потолок, едва слышно, без интонаций, ровным, немного хриплым голосом:
— Он намного старше. У него деньги. Связи. Я его имя не могу сказать. Когда школу закончила — пошла к нему под ошейник. Почти даже не встречались. Он сразу как-то… Он умеет быть убедительным. Он меня просто загипнотизировал. Подчинил полностью.
Оля завистливо вздохнула, поерзала.
— Под себя… Родителей нет, я одна. Поступила в институт. А потом он начал. Все табу… Все запреты… Если я боялась — он делал. Если я не могла — он делал. Если я умоляла — он не слушал. Он решил, я плохая. И стал воспитывать. Это через год. Мне семнадцать было. Запер дома. Я сначала раскаивалась.
Она резко выдохнула, взяла чашку и залпом выпила чай.
— Сначала раскаивалась. А потом поняла: я неправильно выбрала. Не его. Я неправильно выбрала себя. Я не могу настолько подчиняться. Мои желания и мои возможности имеют значения. Меня нельзя ломать, я человек.
Оля вздрогнула, отвела взгляд. Сцепила руки на колене.
— И он начал меня… Он меня начал пичкать лекарствами. Чтобы — покорная. На цепь, на хлеб и воду. И бить, бить, бить. Не пороть. Бить. Он меня мучил постоянно. Чтобы я прогнулась. Два года. Я пыталась. Но я — не саба.
— Ты ему говорила?
— Ты меня осуждаешь?
Оля встала, прошлась по комнате, остановилась у окна — спиной к Ане. Обняла себя за плечи.
— Нет. Я не представляю, как жить не на своем месте. Я не представляю… Ты ЗСРБ?
— Я просто человек. Что такое «зэсээрбэ»?
— За свободу, равенство, братство. Такое… движение. Объединение. Их еще «ровняшками» называют.
— Не слышала… У меня не было Интернета. Я не общалась с людьми. Кроме него.
— Почему ты не сняла ошейник?
Оля обернулась. Аня коснулась ошейника.
— Я… не могу. Я очень зависимая. И очень боюсь. Он меня найдет и убьет. Если сниму… нет, он мне не даст.
Оля пожевала губу, пристально посмотрела на Аню. Посетительница поднялась, приблизилась к ней, заглянула в лицо, тронула за плечо:
— Пожалуйста. Ты же не осуждаешь меня?
— Нет, что ты! — Оля будто очнулась, обняла девушку, прижала к себе. — Что ты! Просто такая жуткая история. Мы тебе поможем. Мы — твои друзья. Теперь ты в безопасности, Аня, честное слово, в безопасности.
Аня плакала у нее на плече.
— Лев Ильич?
Шорохов отвлекся от компьютера, обернулся к сабе. Олюшка сидела на краю разобранной постели, расчесывала длинные волосы и улыбалась. На ней были коротенькая ночнушка и ошейник.
— Сегодня вечером шла из магазина. А там ров-няшки устроили агитацию. Диски раздавали: мы научим вас получать удовольствие без боли.
— И? Продолжай, продолжай, я тебя внимательно слушаю. — Лев Ильич встал из-за компьютера, подошел к Олюшке и навис над ней, сунув руки в карманы домашних брюк.
Олюшка потупилась.
— И я взяла диск. Может, посмотрим?
— Порнушку? Ровняшек?
— Ну… Ну да… Интересно же.
— Хорошо. Где диск?
— У меня в сумочке.
Лев Ильич вышел в коридор и вернулся уже с диском — держал двумя пальцами, улыбался иронично.
— Надеюсь, вирусов не наловим. Ну, извращенка моя, давай смотреть.
Олюшка соскользнула с кровати и устроилась у ног хозяина перед телевизором. На экране показалась молодая дама без ошейника на фоне все того же плаката.
— Мы привыкли жить в мире, лишенном равноправия. Мы привыкли делегировать права на себя… Сперва за «низку» или «низка» отвечают родители, потом — хозяин. Всех устраивает такое положение дел. Спросите себя, хотелось ли вам бороться за свои права? Если вы верх, вы — рассмеетесь. Низ, или, как принято писать в документах, саб, пожмет плечами: а зачем? Какие права кроме неотчуждаемых конституционных права на жизнь и права снять ошейник могут быть у саба? Мы грабим сами себя. Подчинение, унижение, боль — основа нашей жизни…
— Перемотаю, — поморщился Лев Ильич. — Если это и про секс, то исключительно в мозг.
Губы диктора зашевелились беззвучно. Прошла нарезка из знакомых Олюшке и Льву Ильичу по работе кадров — изувеченные тела, как сабов, замученных неадекватными садистами, так и верхов, нарвавшихся на бессмысленный и жестокий бунт… Снова появилась диктор, на этот раз она была не одна, а с юношей (тоже — без ошейника), и обстановку студии сменил интерьер вполне цивильной, хоть и несколько глянцевой, спальни.
— Ого! — оживился Лев Ильич. — Сейчас нам покажут и расскажут!
Он включил воспроизведение.
Играла легкая музыка, девушка и юноша, улыбаясь, раздевали друг друга. Оля отвела взгляд.
— Ты смотри, смотри, стеснительная моя! — смеясь, приказал Лев Ильич. — Ты смотри, что они делают!
На экране двое легли в постель и обменивались влажными нежными поцелуями.
— Хочешь так же, Олюшка?
— Но, Хозяин, это же… Лев Ильич, но я так не пробовала… Я не знаю…
— И не любопытно? Равноправие, уважение, как они его видят. И никакой боли.
— Если ты приказываешь…
— Нет, я предлагаю. Решай сама, любимая.
Олюшка поднялась, глянула на телевизор (юноша медленно и ласково любил девушку в миссионерской позе).
— Хорошо, Лев Ильич. Давай попробуем. Интересно.
— Ошейник только сними. Ну ты чего? Расстроилась? Это же на время. Игра. Разнообразие в личной жизни.
Оля всхлипнула, завела руки за затылок и расстегнула ошейник.
Она слегка дрожала.
Лев Ильич шагнул к жене, на секунду замер в нерешительности, потом положил руки на плечи и поцеловал. Олюшка ответила на поцелуй. Ошейник упал на пол.
Они оторвались друг от друга и смущенно рассмеялись.
— Если будет перебор, скажи, — предупредил Лев Ильич. — Или если что пойдет не так.
Он поднял Олюшку на руки, отнес к кровати, положил. Стянул футболку. Олюшка смотрела на него, глаза ее поблескивали. Лев Ильич, нервно улыбаясь, забрался в постель. Погладил Олины бедра, коснулся груди. Оля сняла ночнушку.
Лев Ильич целовал ее: веки, нос, щеки, шею, губы скользнули ниже: ключицы, грудь, впалый гладкий живот, бедра (следы от «кошки» еще не поджили), колени, пальцы ног. Оля застонала. Лев Ильич развел ее ноги в стороны, Оля попыталась закрыться, слезы выступили на глазах:
— Нет, не надо, это перебор уже…
— Тогда… — Он покосился на экран. — Смотри. Ты посмотри, давай так, а?
Пара ровняшек лежала «валетом».
— Ой. — Оля села. — А как это они? А зачем?
— Потому что равенство.
— А… А, ну да. Лев Ильич, может, ну его, эти извращения?
— Нет уж. Начали — надо закончить, — твердо произнес он. — Что-то я только не пойму, как они так приладились?..
Олюшка взбежала по ступенькам, запыхавшись, влетела в холл «Нижнего космоса».
— Опаздываешь, — заметила санитарка Галя, — тебя Савченко ждет.
— Опять?!
Она расстегнула пальто, размотала шарф. Взгляд дежурной задержался на Оле. Галя шумно сглотнула, зажмурилась, мотнула головой.