— Конечно, — она придвинула кресло поближе к дивану и уселась. — Это моя работа — слушать.
Аня сходила в ванную, умылась и, когда вернулась, была уже совершенно спокойна.
— Понимаешь… Я начну издалека. Мы привыкли судить о человеке по ошейнику. Есть ошейник — это не самостоятельный человек, а придаток верха. Нет ошейника — верх, личность сильная, ответственная. Просто человека мы не видим. Ведь сколько неадекватных верхов? Не зря же вы открыли свой центр.
Понимаешь? Верхи — не всегда сильные. Мы люди. Мы не ошейники. Понимаешь?
Оля кивнула.
Ее собеседница вскочила, обошла комнату, присела на подоконник.
— Ты сегодня без ошейника.
— Забыла надеть.
— И как? Они все смотрят на тебя, да?
— Но ты свой не сняла.
— Да. Я не сняла. Не могу. Он меня убьет. Он узнает и меня убьет. Я от него завишу. Я не могу. Когда я о нем вспоминаю — так страшно. И все равно я даже не скучаю. Я не живу. Мне нужно от этого избавиться.
— Конечно-конечно, — Оля нахмурилась, покусала костяшку пальца. — Конечно. Знаешь, ты во многом права. Да. Они действительно на меня смотрели, как на пострадавшую. А ведь я не изменилась. Я просто забыла аксессуар дома.
Аня просветлела лицом:
— Да! Ты понимаешь! Мы — люди! Просто люди! А это — это не правильно! Не по ошейнику надо! Не по роли в постели! Все навязывается! Ты свободная! Я — свободная! Но нам внушили рабство, и мы сидим, понимаешь? И мы не можем вырваться из рабства! Ломаем себя, калечим, лишь бы верхам. А ведь верхи не лучше.
— Я знала одного саба, — медленно сказала Оля, — руководителя крупной корпорации. Одного из руководителей.
— Но он был недееспособный, да? И подписывала его домина, да?
— Да, конечно, как же иначе.
— Иначе? Иначе — просто! Человек. Он — человек. Ты. Я. Мы сильные. Часто сильнее верхов. И мы сами себя держим. В рабстве. Так?
— Наверное, так.
В дверь постучали и тут же, не дожидаясь ответа, открыли ее. На пороге мялся Савченко.
— Девчата, а девчата? Соседка? У тебя десятки до завтра не будет?
Давки в метро уже не было — схлынул поток спешащих домой офисных служащих. Оля задержалась на работе на час — возилась с документами.
Она стояла, уцепившись за поручень, прикрыв глаза. Прямо перед ней сидела пара: девушка в строгом ошейнике и ее хозяин.
Верх за что-то отчитывал сабу, строго, вполголоса. Губы сабы уже дрожали.
Он глянул на Олю и похлопал свою нижнюю по коленке:
— Уступи место госпоже.
Девушка поднялась, сделала короткий жест в сторону Оли:
— Садитесь, госпожа!
Оля замерла. Медленно кивнула и с достоинством опустилась на нагретое сиденье. Верх улыбнулся ей, подмигнул:
— Воспитывать и воспитывать.
— Да-да, — вежливо откликнулась Оля.
Достала из сумочки книжку и погрузилась в чтение.
Щеки ее пылали.
Через две остановки пара вышла, Оля закрыла книжку и откинулась на спинку сиденья. Напротив на стене висела реклама дизайнерских ошейников: «В ошейнике мне удобно. В ошейнике я свободна. В ошейнике я — Его».
Объявили следующую остановку, Оля вышла, у эскалатора — ей надо было на другу ветку — влипла в пробку, потолкалась, орудуя локтями, чтобы не задавили.
— Госпожа!
Рядом оказался совсем молодой мальчик, лет двадцати, в короткой замшевой куртке и пушистом шарфе.
— Госпожа! — Он дотронулся до Олиной руки. — Почему вы грустите? Вы такая красивая, Госпожа. Извините наглость, но вы свободны?
— Нет.
— У вас есть саб? Госпожа, я просто хочу познакомиться с вами. Вы прекрасны.
— Я замужем.
— А разве это препятствие? Закон разрешает держать нескольких сабов. А сессионно… Госпожа, не отвергайте меня сразу!
— Ты пьян?
— Нет… Немного, — он улыбнулся белозубо, — сессию закрыл, «хвост» доедал.
— Я не буду с тобой знакомиться, — Оля улыбнулась в ответ. — Извини. Я люблю своего мужа. Мне не нужен саб.
Она ввинтилась в толпу, протиснулась к эскалатору и побежала вверх, слегка задыхаясь. На ходу позвонила, вызвала такси до дома. Серо-черные по зимнему времени люди вокруг посматривали на Олю с любопытством. Кто-то — алчно, кто-то — в недоумении, кто-то хихикал. Ее оранжевое пальто казалось костром, а русые с рыжеватым оттенком вьющиеся волосы вспыхивали искрами. Оля, стремительная, раскрасневшаяся, выбежала на улицу.
Машина подъехала через пять минут, все это время Оля стояла на месте, слегка притоптывая и дыша на пальцы.
Таксист распахнул перед ней дверь, помог усесться.
— На метро быстрей бы добрались, — предупредил он.
— Там люди. Надоело. Сегодня уже общалась, больше не хочу.
— Расстроили они вас?
— Мальчишка пристал…
— Никакого уважения у низов в наше время.
Ему было за пятьдесят, усы щеточкой, пиджак поверх водолазки, запах дезодоранта и сигарет.
— Курите? — Оля помотала головой. — Не будете возражать, если я закурю?
— На здоровье.
— Раньше было строже, а сейчас распоясались. За равенство все. Сегодня не пори — настроения нет, иголки убери — синяки остаются, о подвесах забудь — суставы будут болеть, в попу не дам — по телевизору сказали, что это вредно. Еще одна низка? Куда там! Скандал, слезы, тарелки бьет. Представляете? Тарелки. В хлам, в осколки. Целую стопку. А потом — сердечный приступ, «скорая», ах, я умираю, довел, садист, обращусь в центр помощи! Тьфу!
— И не говорите, — деревянным голосом отозвалась Оля.
— Вот. Вы меня понимаете. Тоже проблемы с низком? Небось: я в доме хозяин? Я — мужик? Слышал недавно такое. Посиделки, и один низок как завел: да я больше ее зарабатываю, да я мужчина, да все ее доминирование — только меня отшлепать, а так я все решаю. Я на него смотрю так, думаю: а не ровняшка ли ты часом? Не, ведь не ровняшка. На митинги не ходит. А хозяйку доминировать порывается.
Они ползли в «тянучке», Оля смотрела в окно, таксист продолжал:
— И дальше что? На что он рассчитывает, такой до-минатор? Что ошейник на хозяйку наденет? И у всех, у всех одни и те же проблемы. Хоть ты дворник, хоть президент. А почему? А потому что пропаганда.
Город украсили к Новому году: светящиеся гирлянды на деревьях и над проспектом, елочные базары, лотки с украшениями, киоски с глинтвейном и медовухой, с блинами и пончиками, с сувенирами и всякой всячиной, сделанной, конечно же, в Китае. Огни машин и окна домов — часть праздничной иллюминации. Прохожие никуда не спешат, несмотря на мороз, и улыбаются чаще.
И — рекламная растяжка.
Улыбающиеся парень и девушка.
Цветы.
Свобода. Равенство. Братство.
Оля коснулась шеи под шарфом.
Пока Олюшка искала в сумочке ключи, Лев Ильич услышал шебуршание и открыл дверь.
— Проходи, любимая, проходи, — ласково позвал Лев Ильич и посторонился.
Олюшка проскользнула в квартиру, чуть задев Льва Ильича плечом. В руках у Верха была кастрюля с прозрачной крышкой. Под крышкой что-то белело.
— Разувайся, раздевайся, не спеши, — продолжил Шорохов. — Проходи. Я тебе, любовь моя, устрою сеанс бытового доминирования.
— За что, Лев Ильч? — игриво поинтересовалась Олюшка.
Всмотрелась в его лицо и умолкла. Уши у нее покраснели.
— Понимаешь, дорогая, я хотел пообедать. Нашел в холодильнике мясо. Смотрю — кастрюлька, думал, в ней макароны. Открыл крышку — не макароны. И даже не рис. Подогревать пока не стал. Что это за эксперименты Александра Флеминга, Олюшка?
Она потупилась.
— Я не помню, Лев Ильич…
— Не помнишь — что?
— Что это было не помню… Я забыла про кастрюльку.
— Оля, она стояла на средней полке. Как можно было про нее забыть?
— Прости, Лев Ильич, мне очень стыдно.
— Сты-ыдно? Ах, стыдно? А в микроволновку ты давно заглядывала? Ты ее мыть вообще пробовала?
— Я помою, Лев Ильич…
— Конечно, ты помоешь.
Он сунул Олюшке кастрюльку.
— И это тоже помоешь. Сейчас. Потом покормишь меня обедом, а вечером, Оля, я тебя накажу, потому что так нельзя. Совсем распустилась.