— Прости, Лев Ильич… — Держа кастрюльку в вытянутых руках, Оля прошла на кухню и крикнула оттуда: — Лев Ильич, ты не сердись, я сегодня ошейник забыла надеть. После извращений.
— Еще и ошейник? — он заглянул на кухню. — Смелая ты женщина, Олюшка. Бесстрашная, я посмотрю. Чего ты у нас вообще боишься? Однохвостки не боишься, ротанга не боишься, кошки — тоже не особо. Розг? А. Знаю. Электрошокера.
— Ой, Лев Ильич! — Олюшка вздрогнула. — Не надо, пожалуйста!
— Надо, Оля, надо. Во-первых, для твоего же блага. Во-вторых, я этого хочу.
Оля всхлипнула, развернулась к мойке, занялась посудой. Лев Ильич, склонив голову к плечу, любовался ею.
— Лев Ильич, так я рассказать хотела, — не оборачиваясь, перекрикивая шум воды, начала Оля, — меня без ошейника незнакомые люди за домину принимали, представляешь?
Он не ответил, только хмыкнул. Оля выключила воду, вытерла руки, села на табуретку чуть ли не посреди кухни. За спиной Шорохова стояла микроволновка с распахнутой дверцей, и Олюшка смотрела туда, а не на мужа.
— То есть, я от домины отличаюсь только ошейником.
— Не только.
— Лев Ильич, умоляю, дослушай меня, а?
Он встал, подошел к Оле и опустился перед ней на колени, обняв за ноги.
— Рассказывай.
— Ты чего, Хозяин?!
— Рассказывай. Я догадываюсь, что ты скажешь.
— Да ничего такого… Просто… Понимаешь, во мне не видят человека, видят только ошейник. А без него я — такая же, как домина, даже, может, лучше, смотря с кем сравнивать. А так получается, что я хуже той же Савченко. А я не хуже.
— Ты не хуже. Ты — лучше всех. Не бойся, говори. Я все пойму.
Оля отвернулась, снова шмыгнула носом, вцепилась в табуретку.
— Я не хочу носить ошейник, — тихо сказала она. — Я тоже человек. А не манекен для ошейника. Я хочу, чтобы во мне видели человека.
— Я вижу в тебе человека.
— Нет! Ты видишь во мне низку! Грязную кастрюлю вот видишь, а меня саму — нет.
Он поднялся, прошелся по кухне, встал у окна, опершись руками о подоконник. Было очень тихо, слышно, как дворник шваркает лопатой и как капает вода в ванной. Шорохов открыл форточку, сквозняк подхватил клок пыли и покатил его по полу.
— Я вижу в тебе человека. Решай сама, Оля. Если ты хочешь снять ошейник и уйти…
— Я не хочу уходить! — выкрикнула Оля.
Он не смотрел на жену.
— Хорошо. Если ты хочешь снять ошейник, если ты хочешь стать равной мне — я не буду препятствовать. Я люблю тебя. Это ты должна решить сама.
Оля не успела раздеться — Галя, санитарка, перехватила ее у входа, вцепилась в плечи:
— Оля! Беда!
— Что случилось?!
Но Галя повторяла только: беда, беда! — и слезы катились по бледным щекам, размывая пудру. Оля дышала часто, будто ей не хватало воздуха. Галя отбежала к конторке, трясущимися руками налила себе стакан воды, выпила залпом, икнула.
— Аня. Новая наша пациентка. В больнице. Суицид.
— Что?!?
— Таблетки стащила из врачебного кабинета и выпила все. Хорошо, ночью Данишкиной помощь с ребятами понадобилась, она по-соседски к Ане заглянула, а та без сознания. Вызвали Скорую. Увезли. Сейчас там… Адрес вот. — Она протянула Оле листочек с криво накорябанным номером больницы.
— Почему не позвонила?!
— Я звонила. Ты трубку не брала, Шорохов не брал, домашний выключен.
Оля вздрогнула.
— Прости. У нас тяжелая ночь была. Вызови такси, я к Ане поеду, нехорошо ее там одну оставлять.
Галя часто закивала.
Дверь распахнулась, и с мороза, раскрасневшийся, наполнив комнату ароматом перегара и пота, вошел Савченко. Он прохрипел:
— Олечка! Галечка! — и рухнул на колени у порога, протянув к женщинам руки.
Его кинулись поднимать, но Савченко пополз вперед, цепляясь за полы одежды и бормоча невнятно. В распахнутой куртке виднелась его впалая, безволосая грудь (под верхней одеждой у Савченко была только майка-алкашка). Савченко, запрокинув голову, дергал кадыком.
— Толя… А где твой ошейник? — всплеснула руками Галя.
— Выгнала! Прочь, говорит! Девочки! Родные! Помогите!
— Чем тебе помочь? — скрестила руки на груди Оля. — Двадцатку на пиво?
— Пить не буду! Ничего не буду! Вылечусь! Работу найду! Помогите, пропаду без нее, совсем пропаду! Не могу я без нее! Не знаю ничего, как жить — не знаю, куда идти — не знаю, а она меня прогнала! Не любит она меня!
Женщины переглянулись. Оля прикусила губу, Галя, охая, потянула Савченко с полу.
— Вставай, вставай, дурак, не плачь ты, что-нибудь придумаем, она же добрая у тебя, вот ты завяжешь, работу найдешь, а там обратно попросишься, у вас же детки, да и она тебя любит.
— Мне ехать пора, Галь. Вы тут сами, а? Анатолий, ты не волнуйся, все наладится. Ты пока у нас поживи. Галя тебе комнату сейчас покажет.
Оставив их, Оля выскочила на улицу, добежала до проспекта, встала у обочины, подняла руку. Мимо проносились, слепя фарами, машины, было влажно и холодно, ветер трепал полы пальто и концы шарфа, рыжеватые волосы Оли развевались. Остановилось такси:
— Куда?
— В шестую горбольницу, — Оля села, пристегнулась, — пожалуйста, быстрее.
— Несчастье? — посочувствовал таксист.
— Да. Несчастье.
Она вынула из сумочки сотовый, включила его. Набрала Шорохова.
— Лев Ильич… Лева, у нас беда. У нас Анечка в больнице, новая девочка.
— Что случилось?
— Суицид. Я еду к ней. Ты приедешь?
— Нет, Оля, я не приеду. Это — твоя ответственность. Я буду дома.
— А если что-то, а если я не справлюсь?
— Ты попросишь — и я помогу. Равные поступают так.
Оля нажала отбой. Она смотрела перед собой на блестящий асфальт проспекта, кусала губу и хмурилась. Таксист тактично молчал. До шестой больницы доехали быстро, минут за пятнадцать, машина остановилась у проходной, Оля выскочила, сунулась в будочку охранников, но там никого не было, тогда Оля побежала к ближайшему корпусу по скользкой дорожке, петляющей между сосен. Больничный парк сейчас, в зимней предрассветной темноте, казался густым нетронутым лесом. Лишь впереди оранжевым светились фонари.
В приемном покое Олю выслушали и объяснили, куда идти. Она взяла бахилы и халат, поблагодарила сбивчиво, прижимая сумочку к груди, поднялась на лифте.
Больница. Оживленные коридоры — снуют медсестры и врачи, больные бредут на анализы и процедуры, пахнет манной кашей и подгоревшим какао. Оля попыталась отыскать нужную палату, но выяснилось, что ей не сюда, а этажом выше, и она снова поспешила к лифту, втягивая голову в плечи.
На четвертом суеты не было. Пустой коридор, продавленные диванчики вдоль стен. На одном — пожилой мужчина. Спина прямая, взгляд остановившийся. Оля процокала, морщась при каждом звуке, вперед, остановилась рядом с посетителем. Он сидел прямо перед дверью нужной ей палаты. Оля пожала плечами, потянулась к ручке.
— Вы куда это?! — Медсестричка в белом халате и черном ошейнике кинулась на перехват. — Вы к кому? К Беленькой? Туда нельзя!
— Извините… Да, к Анне Беленькой, я из центра «Нижний космос»…
Мужчина на диванчике засмеялся, будто закряхтел, и поднялся.
— Ну, я вас оставлю, — пробормотала медсестра и вернулась на свой пост.
Оля протянула руку, представилась:
— Ольга Шорохова.
— А я — отец Ани.
Имени он не назвал. Обошел Олю вокруг, рассматривая и качая головой.
— Значит, вы из центра. Ну, вы не знали.
Оля коснулась голой шеи.
— Как — отец? Она говорила, нет родителей.
— А так — отец. Что же вы по базе не пробили? Больна моя Аня. Давно больна. Если бы не Игорь, не его настойчивость, она бы из больниц не выходила.
— Я не понимаю…
Дверь палаты распахнулась, из нее быстрым, энергичным шагом вышел верх лет сорока, подтянутый, седой, с жестоким, но печальным лицом. Оля ойкнула. Игорь Борисович Успенский часто появлялся на экране телевидения, не узнать его было невозможно.
— Я… Здравствуйте, Игорь Борисович, я…
— Дамочка из «Сабспейса», — усмехнулся отец Ани.