Старший лейтенант Януш Жаботинский вошел в караулку пригнувшись и все же стукнулся выбритой макушкой о низкую притолоку. Недовольно зашипев, потер ушиб. Сержант Горуш и два рядовых, Милко и Казанцев, вскочили, вскинув руки к фуражкам. Судя по жалким физиономиям Милко и Казанцева и рассыпанным по столу картам и мелким купюрам, унтер-офицерский состав проводил время не без пользы. Про Горуша давно было известно, что он шулер и обыгрывает рядовых в карты. Жаботинский, после смерти майора Фирса повышенный до коменданта замка, Горуша бы давно погнал в шею — но людей жестоко не хватало. Даже таких скверных, как Горуш.
— И как мы дошли до жизни такой? — вслух произнес лейтенант.
— То есть так точно! — гаркнул в ответ сержант, тараща пустые латунные зенки.
Кроме нечистой игры, Горуш славился такими вот нелепыми выкриками. Майор Фирс, мир его праху, считал это признаком усердия к службе. Жаботинский считал это признаком хитрости и глупости.
«Глупцы вообще часто бывают хитры, а хитрецы — глупы», — не к месту подумал он и тут же обругал себя. Не время сейчас впадать в философское умонастроение. Надо дело делать.
— Почему без рубах? — сердито спросил он.
Рядовые потупились, а взгляд Горуша вильнул куда-то вбок и под скамью, где валялись две форменные рубахи из джи-волокна.
— Та-ак, — тихо и зло протянул Жаботинский. — Вы, Горуш, окончательно совесть потеряли? Последнюю рубаху с рядовых снимаете?
Горуш молчал. Видимо, подходящего выкрика в его наборе не нашлось.
— Немедленно, слышите, немедленно верните Милко и Казанцеву то, что они проиграли, и марш на стену! И больше чтобы я этого не видел, если не хотите поработать живой бомбой.
Живой бомбой Горуш работать явно не хотел. Толкнул к рядовым денежную горку — так, что бумажки разлетелись, а мелочь со звоном раскатилась по полу — одернул собственную рубаху и ринулся к двери. Но даже на полном ходу не задел притолоку головой, хотя ростом был почти с Жаботинского. Верткий, гад. Скользкий, как масло. Такого дендроид проглотит, а он с другого конца выскочит, отряхнется и дальше пойдет. Только где настоящих людей взять? Нету их, настоящих. Вон майор Фирс был служака честный, а рубаху не хотел надевать. Его лишайник сожрал. Три недели в лазарете провалялся, позеленел весь, и ни в какую — не хочу живым покойником стать. И не стал. Живым. Стал мертвым. А Жаботинскому разгребать после него. Распустил гарнизон, скоро они за стенами без рубах шляться начнут.
Лейтенант покачал головой и взглянул на Милко с Казанцевым. Те смотрели виновато.
— Голову на плечах иметь надо! Голову, а не тыкву пустую! — в сердцах бросил командир.
Милко неуверенно улыбнулся. Казанцев переступил с ноги на ногу. Горе-солдаты, аники-воины. С такими навоюешься. Лейтенант плюнул, развернулся и пошел вон из караулки. До вечернего построения еще надо было встретиться и переговорить с интендантом.
Если говорить о братьях, то у Растика тоже был брат, старший и вполне живой. Брат прятался в подполе. Прячась в подполе, он писал серьезный научный трактат «Как растения обрели разум». Брат пришел в село через три недели после того, как батю призвали на фронт, и сразу полез в подвал. Тогда Растик впервые услышал подлое словечко — «дезертир». Брат был дезертиром. Так кричала мать.
— Сын Януша Жаботинского — дезертир! Позор на всю семью! — кричала она и почем зря била посуду.
Мать отказывалась носить брату еду в подвал. Приходилось Растику. Брат, Семен, не был похож ни на непонятного дезертира, ни на того, кто позорил семью. Семью всегда Растик позорил — то с мальчишками из Одинцов подерется, то залезет в сад к Егоровне за замиренными яблоками, то подглядывает за девчонками, когда те голышом плещутся в ручье. Семен был не такой. Тощий, очкастый и серьезный, он с самого детства любил учиться. Мать им всегда гордилась и Растику в пример ставила, особенно когда Семен без всякого блата и «на лапу» поступил в университет. Гордилась тем, за что сейчас презирала! Ох уж эти бабы, как говорил Коста, не ум у них, а сплошной раскисший лишайник. Интересно, что бы сказал батя. Тоже презирал бы Семена? Или понял бы и простил? Иногда Растику казалось, что простил бы, но потом Растик вспоминал, что батя на войне, и сам начинал злиться на Семена. Лучше бы батя остался дома, а Семена со всеми остальными студентами угнали бы на фронт. И послужил бы, ничего бы с ним не сделалось. Тоже фифа нашлась!
Но умом Растик, конечно, понимал, что на фронте Семен и дня бы не протянул. Непременно попался бы на сук какой-нибудь гельвеции чешуелистой или вообще мхом зарос. Глаза Семена за стеклами очков всегда смотрели как будто внутрь, не замечая того, что творилось вокруг. Брат рассеянно жевал картофляники из замиренной картошки — мать, хотя и злилась, не забывала положить на картофельные оладьи жирной сметанки — и продолжал строчить на своих листках при свете керосинки. Листками был усыпан в подвале весь пол, как в лесу осенью. И еще там валялись книги. Когда Семен пришел, у него рюкзак был под завязку набит книгами, на всех — лиловые библиотечные штампы. Книги были очень старые. Сейчас-то бумажных не делают, замиренные дендроиды эту статью договора не подписали. А в старину делали. Полный рюкзак старинных книг, наверное, очень дорогих!
— Ты их украл? — спросил Растик, осторожно трогая пальцем плотную шершавую обложку.
Семен дернул головой, словно его слепень укусил, и сердито, совсем как батя, ответил:
— Не украл. Одолжил. Или даже спас. Бирнамский лес идет на Дунсинейн, и замок не выдержит. А значит, и город плакал. Дендроиды приходят в бешенство, когда видят «прах предков, над которым надругались гуманоиды». Это они о книгах так. Они там все уничтожат. Получается, я — спас.
Вторую часть его речи Растик почти пропустил, потому что слова «замок не выдержит» грянули в голове, словно удар колокола. От щек отхлынула кровь.
— Как «не выдержит»? Ты что, вообще?!
В замке был батя. Оттуда мамке приходили письма на свернутых листках тубуса — таких же, на каких писал сейчас Семен. Батя был комендантом замка. Если Дунсинейн не выдержит, значит, дендроиды уничтожат и батю. А этого случиться никак не могло.
— Ты! Ты! Дезертир проклятый! Трус! Что ты тут панику разводишь!
Брат поднял голову и глянул так недоуменно, так отстраненно, что Растик сжал кулаки и кинулся на него. Листки полетели во все стороны. Из перевернутой чернильницы выплеснулись чернила. На вопли прибежала мамка и, вытащив Растика из подвала за ухо, здорово отделала хворостиной. Обидно было донельзя — получается, она защищала Семена, хотя он трус, дезертир и сказал, что батю убьют.
— Все-все-все зависит от направления ветра, — сказал интендант и почесал щеку со стрельчатым шрамом — следом вырезанного лишайника.
Странная форма заикания у него осталась от злоупотребления соком дикого мака. Когда-то интендант был полковым фельдшером и имел свободный доступ к медикаментам. Сок дикого мака добавляли к соку замиренного в случае самых сложных операций, чтобы сон пациента был глубже. А чистый сок дикого мака вызывал не менее дикие галлюцинации. Теперь у бывшего фельдшера тряслись руки и дергался глаз, и он по нескольку раз повторял слова.
— Все-все-все…
— Я понял, — нетерпеливо перебил Жаботинский.
Они стояли в подвале, где в ящиках, плотно набитых войлоком, лежали стеклянные контейнеры с пыльце-спорами. Стекло — единственная тара, которая могла удержать пыльцеспоры внутри.
— Ничего-ничего вы не поняли, — нахмурился интендант. — Вы штатский. Штафирка. Запасник. Вы никогда не видели-видели-видели, как ветер меняет направление, и пыльце-пыльце-пыльце…
— Споры!
— …и пыльцеспоры несет на нас, — как ни в чем не бывало, продолжил бывший фельдшер, сворачивая самокрутку трясущимися пальцами.