— Эта дровосека быль вчера в лагерь. Он дикарь, месьера! Он верит в дух, в чёрт, в разный чушь.
— Переведи.
— У их пропаль сын, маленький. Он верит, что сына украль колдун, чтоб зарезать в жертву духам. Здесь так бывает!
Негр не унимался; подползла и плачущая малашка, чтобы кланяться с ним вместе.
— Эта его жён. Сын быль их первый дитяй, очень важный. Они молять месьера отнять сын.
— Вот не вовремя… Их здесь сорок мужиков, с мотыгами и с топорами — пусть пойдут и отнимут.
— Они боясь колдун! Он пошлёт мух кусить их ночью, съесть их душа, они мереть.
— Мух?.. — Кир вдруг до боли ярко вспомнил бдение у одра Яши. Мерзко жужжащее сонмище, причитания денщика: «Это мух. Куси-куси. Они жраль месьера Локашина, сьель его душа». Но… нет, это бред язычников!..
— Да, шарагуна— такой мух, злой волшебны мух.
— Шарагуна! Шарагуна! — закивал дровосек, а малашка завыла, расцарапывая себе лицо.
— Он сказаль, месьера, что вы — извиняйте меня! — большой колдун. Больше, чем чёрный. А ещё… — тут ефрейтор перекосился. Забыв про офицера, он стал препираться с негром, пока Кир не одёрнул:
— Хватит болтать!
Стоявшие вокруг, доселе бормотавшие, примолкли намертво.
— Он сказаль… он делает донос на тот колдун! Будто мятежник Обак заплатиль колдуну, чтоб тот губиль наш офицер. И что колдун послаль шарагуна съесть душа Яш-Пулемёт… ай, то исть месьера Локашина! Тот много убиль воин Обака через пулемёт.
— Так, так — говори! — весь обратившись в слух, Кир боялся упустить хоть слово из корявой речи ефрейтора. Малашик и его жена затихли, обнявшись. Муж гладил зарёванную молодку, утешая её ласковым шёпотом, а та хлюпала носом и неотрывно, с надеждой следила за Киром.
— …а колдуна быль неудача. Вот он краль их дитяй, чтоб добивать душа.
Кир на йоту не поверил этим россказням, но… Вдруг всё сразу прояснилось и представилось зримо, как на картине, освещённой Солнцем.
Быть не может. Так и есть. Слишком оно нелепо, чтобы оказалось ложью!
— Ну! — выкрикнул Кир, сжав кулак. — Взять его! Он поведёт. Спроси — где колдун?
Виляя меж кустов, растущих вдоль тропы, отряд бежал плотной цепью, держа винтовки наготове.
«Логово зла, логово зла, — на бегу повторял про себя Кир. — Как сказал Войцех? — логово среди деревьев… Да, конечно, — колдун живёт на отшибе. Душа! Добить душу… Как такое можно? Голоса, одни и те же… «Юный книжник Мойша с каббалой спознался»…как там дальше? Глупый стишок, вот привязался!.. Скорее, скорее».
Малашик — он упросил оставить ему топор, — бежал впереди, мелькая мускулистыми ногами. То и дело оглядывался — не сробел ли белый офицер? Не отступится ли?
И не жди, чернокожий! Кто ходил в штыковую под Мюнсом, тот на попятный не идёт.
— Он! говорить! дом рядом! — выдыхал ефрейтор вслед за словами дровосека.
Над почти опавшими акациями гордо возвышалось высокое, раскидистое дерево. Дровосек вёл прямиком к нему.
Где-то впереди, в зарослях, сухо щёлкнули два пистолетных выстрела. Бульон? Не похоже! Его револьверы бьют резче. Значит… Рите?
— Поднажми, ребята!
Кусты поредели, показался покосившийся плетень, смутно забелела стена мазанки. Какие-то фигуры дёргались, метались за плетнём; за топотом отряда Кир услышал неразборчивые выкрики, женский визг.
— Окружай! Справа, слева заходи! Двое за мной!
Очутившись у ворот, связанных из кривых жердей, малашик перешёл на шаг и свернул в сторону, уступая дорогу белым. Кир ногой сшиб хлипкие ворота — они рухнули, словно соломенные.
Перед стоящей у подножья дерева выбеленной хижиной под тростниковой крышей — двор, усеянный куриным помётом, весь в трещинах от жары. Справа козий загон, слева — кувшины высотой по пояс, накрытые плетёнками из лозняка. В полосатой тени у загона под блеяние коз катались в пыли двое. Рите — грязный, всклокоченный, красно-бурый от жесточайшего загара, — и здоровенный негр с узорами рубцов на теле, в цветастой набедренной повязке и ярко-алом ожерелье. Они сцепились не на шутку и давили друг друга что есть сил. Пистолет Ритса и боевое копьё чернокожего валялись в разных сторонах, поодаль. Как один другого не прикончил, оказавшись рядом — не понять! Рите выворачивал могучую руку негра с зажатым в ней изогнутым ножом.
Ближе к дому самозабвенно выплясывал вокруг костра какой-то жилистый угрюмый малашик, увешанный костями и ракушками. Он пел бесконечное: «Ээй-аа-дайааа-оййаа!» Кроме ожерелий и браслетов, на нём ничего не было. Невдалеке стояла тыква-бутылка. Позади танцора — перевёрнутая корзина, увенчанная отрубленной собачьей головой. Эта оскаленная голова в крови была особенно страшна; от неё прямо-таки сердце леденело.
Из-за хижины, тонко и горестно крича, высовывались женщины — замызганные и затрушенные.
Солдаты вскинули винтовки и порывисто водили дулами, не решаясь стрелять без команды. Вроде плясун безоружен — его не за что валить! А негр с ножом весь переплёлся с офицером; ну как своего уложишь?.. Изгородь по сторонам затрещала в нескольких местах — в усадьбу колдуна лез весь отряд.
— Кир! — заревел Рите. — Бей воина, я отпускаю.
Внезапно обмякнув, как в обмороке, Ван-дер-Гехт всем весом навалился на противника. Тотчас смекнув, что враг без сил, негр в алом ожерелье змеёй выскользнул из-под него и сиганул через плетень к козам. Кир выстрелил — против режущего Солнца, — и как будто попал. Но раненый воин, пошатнувшись, устоял, не сбился с хода и вторым скачком перемахнул наружную ограду. Дали по выстрелу солдаты — мимо! Курчавая голова и алые бусы замелькали, запрыгали по зарослям, удаляясь с немыслимой, невозможной для человека быстротой.
— Вторые номера — в погоню! — махнул Кир. — Брать живьём!
Танцор, казалось, не заметил ни стрельбы, ни солдат. Он продолжал выделывать фигуры своей исступлённой пляски, закатив глаза. Но движения его становились всё более резкими, дёргающимися; голова размашисто моталась на шее. Протяжное бессловесное пение сменилось воплями ужаса и боли. Солдаты в растерянности наблюдали за ним, выставив штыки.
Дровосек подкрался, держа перед собой топор. На лице его разгорался бешеный, неистовый восторг. Он стал что-то выкрикивать, тыча топором в сторону танцора.
— Что он сказал? — обернулся Кир к ефрейтору. Того трясло мелкой дрожью.
— Эта колдун. Малашик говорит — так и надо, пусть его съесть дух. Сильный дух жрать его печёнь, его нутро. Он уже мёртвый.
Танцор в конвульсиях упал на землю. Нестерпимо было видеть его чудовищные гримасы — лицо колдуна теряло облик человеческий, превращаясь в уродливую маску с выпученными глазами, с пастью бабуина. Кровь потекла изо рта, из ушей… Он перестал кричать, лишь корчился. Его безмолвные судороги напоминали движения марионетки, которой издевательски руководит невидимый и беспощадный кукольник.
Солдаты склонились над лежащим Ритсом:
— Месьер обер-лейтенант! Он жив! Дышит… Только обгорел.
Колдун затих. За хижиной скулили женщины. Дровосек подбежал к перевёрнутой корзине, сбил наземь топором собачью голову. Под корзиной лежал малец, то ли спящий, то ли опоённый зельем. Малашик прижал ребёнка к себе, как сокровище.
— Ну, кончено, — вздохнул Кир, убирая «парабеллум». — Делайте носилки; надо доставить Ван-дер-Гехта в лагерь.
Из распахнутого рта мёртвого колдуна выбралась и стала прихорашиваться муха — большая, трупно-синяя, глянцевитая. Единственный заметивший её — малашик, — крепко обхватил сынишку и завопил:
— А-а-а, месьера-а-а! Шарагуна!
— Где? — резко повернулся Кир на опасное слово.
— О! о-о! — тыкал рукой дровосек. Муха сорвалась с губ мертвеца. Неловко прожужжала, то взмывая, то припадая в полёте к земле, и опустилась на белую стену хижины.
«Врёшь, не уйдёшь!»
Ударил одинокий выстрел.
Там, где сидела муха, в стене появилось круглое отверстие с лучиками тонких трещин. Кир быстро подошёл, пригляделся — на краях дырки, оставленной пулей «парабеллума», подрагивали две оторванные мушиные ножки.
Кир распрямился и поглядел на солдат. Те, не сговариваясь, отдали ему честь. Респект! В муху — с бедра — не целясь!.. Бульон умрёт от зависти.