Все они юны, им по семнадцать, не больше. Все они старики, вернувшиеся с войны, на которую два года назад уходили детьми. Пусть и не настоящими, оловянными.
Следующая дверь — в его палату. Над кроватью у окна должна быть надпись, сделанная неверным раненым почерком: «Мы вернёмся домой». Так и есть.
Вот здесь — под этой кроватью, под этой надписью — он, тогда ещё не Ной, тогда ещё номер седьмой, нашёл маленького оловянного солдатика, лётчика, которого оставил когда-то другой солдат. Настоящий человек.
Собрание братства традиционно проходило в китайской комнате музея искусств. Музей был почти полностью разрушен во время войны, а эта комната чудом уцелела. Ной бывал здесь всего пару раз — почти десять лет назад. Китайское искусство осталось прежним — мёртвым и прекрасным. Каллиграфии пели ему со стен какие-то абсолюты. Иногда Ной думал, что стоит изучить китайский язык, и смысл жизни откроется ему, многогранный и всеохватный.
Ной пришёл сюда, потому что у него не было выбора. Выйдя из госпиталя, который он десять лет помнил интернатом, Ной зачерпнул чёрного снега раненой ладонью и смотрел, как снежинки тают в его крови. Он представлял, как появится здесь, в китайской комнате. Как посмотрит всем им в глаза. Чтобы увидеть в их глазах страх. Человек, которым Ной был ещё утром, мог бежать. К мёртвому океану, в подземные лабиринты метро. Человек мог, но не голем.
После Стеклянной ночи фратеры ворвались в научный архив, где надеялись раздобыть личные дела големов и их имена, но ничего не нашли. Ной часто думал: чем закончилось бы всё это, не появись фратер Павел с чертежами Машины — адского механизма, который, по словам создателя, умел отличать големов от людей? Что было в голове у этого юного ещё человека, когда он изобрёл своё коварное устройство? Что должно быть в голове у человека, чтобы придумать охоту? Наверное, голему этого не понять.
Об охоте Ной слышал немало. Обрывки чужих разговоров, сплетни, выдумки. Но было и одно достоверное свидетельство — восторженный рассказ коллеги Наума, убеждённого фратера, который, к слову, сам оказался големом и сделался однажды жертвой Машины.
Он, Наум, рассказывал: раздадут карты. Действительно, раздали. Ною выпала трефовая десятка. Ничего примечательного, на первый взгляд. Но сегодня это была Самая Главная Карта. Почему десятка? Почему трефовая? Даже в такой вечер не дали шанса побыть королём.
Дальше, говорил Наум, бери вино, беседуй с умными людьми, радуйся жизни. Тарталетки непременно попробуй — с укропной начинкой. Тарталетки принесли, но пробовать их Ной не стал. Весь он был пружиной, электроном, требующим движения, ему невозможно было жевать, или пить, или стоять. Он ходил, ходил по комнате, заглядывая в лица. Он искал в них неприятные черты, хотел ненавидеть.
Это были обыкновенные лица, случались даже знакомые. Открытые, ясные, простые. Никакого злодейства, никакого страха. Большинство, как Ной, были здесь впервые или не бывали давно. Они озирались, надеясь увидеть Машину.
Ной тоже озирался. Прячется ли она под полом или в соседнем помещении? Говорили, Машина была такой же неудобной в использовании, какой неудобной была идея равенства людей и големов. Слишком большая, чтобы сделать её передвижной. Слишком капризная, чтобы работать с большой толпой. Слишком чувствительная, чтобы не сбоить от экстремальных эмоций.
Именно поэтому Председателю особенно остроумной казалась придумка фратера Павла, чтобы големы сами приходили сюда. И да, они приходили. Всякий раз уверенные, что големом окажется другой. Ной мог понять их уверенность: его память ещё утром была памятью человека, настоящей и неоспоримой. Но он не мог понять их желания смотреть, как гибнет в ловушке живое существо — пусть даже и голем. Фратер Яков — понимал. Он никогда не разбирался в науке, но человеческую природу знал очень хорошо.
Как работала машина? Что она измеряла? Ходили слухи, будто машина определяет наличие души. Которая, конечно, есть у человека и которой, разумеется, нет у голема. Фратер Павел, создатель Машины, не подтверждал эти слухи, но и не опровергал их.
К кафедре подошёл фратер Яков. Раздвинули занавес, и за кафедрой обнаружилась ниша, в которой, огромная как орган и такая же величественная, помещалась Машина.
Увидев её, Ной отступил на шаг. Ему сделалось нехорошо. Он всё ждал, когда вернётся то самое чувство Жизни, которое испытал он Стеклянной ночью. Ждал, что воздух сделается сладким и настоящим, и он, Ной, вдохнёт полной грудью, прежде чем умереть. Но вместо этого он чувствовал тошноту и жар.
Не зная, куда деть руки, Ной спрятал их в карманы. В левом нащупал своего оловянного лётчика с лицом голема. Достал его и сжал в кулаке. Стало легче.
Фратер Яков жестом призвал к тишине.
— Ну что ж, друзья, начнём. Сегодня особый вечер. С этой точки, с этого вечера начинается наше с вами будущее. Будущее настоящего человечества. Будущее без големов. Ты, последний голем, я обращаюсь к тебе. — Фратер Яков сделал паузу, окинул взглядом комнату. Почти секунду он смотрел прямо на Ноя. — Ты не знаешь ещё своей судьбы, и мне тебя жаль. Но ты должен умереть, чтобы мы навсегда простились с прошлым. С войной. С болью. Будь крепок и держись достойно, солдат.
Полился из стен тоненький — на грани восприятия — свист. Затрещала, заработала за спиной у фратера Якова машина.
Ною показалось, что слыша этот свист, фратеры расступились, как бы освобождая пространство между Ноем и Машиной. Это было не так. Все замерли без движения.
Свист прервался так же резко, как и начался. Из маленькой прорези в деревянном корпусе Машина звонко выплюнула карту, которую фратер Яков взял не глядя. Он делал так уже много раз. И — да, он получал от этого удовольствие.
Фратер Яков усмехнулся лукаво, затягивая паузу. Ни дать ни взять — конферансье из старых шоу. Наконец он перевернул карту, нахмурился. Достал очки, нарочито медленно надел их — они тут же съехали на кончик носа, так что Якову пришлось задрать голову вверх, чтобы посмотреть на карту сквозь окуляры.
Происходящее ужасно раздражало Ноя. Из его смерти проклятый старик делал какую-то клоунаду. Ной собрался уже выступить вперёд и прекратить это представление, когда к Якову подошли двое младших фратеров. Один из них забрал карту из рук фратера Якова и вторую, такую же, из его нагрудного кармана. Это был пиковый король.
Две одинаковые карты. А значит: последним големом машина назвала Председателя. Невозможно. Нонсенс. Единственный из присутствующих, а может — и во всём городе, кто големом быть никак не мог. Слишком стар, слишком человек.
— Тут какая-то ошибка, — сказал фратер Яков и принуждённо улыбнулся. — Где Павел? Позовите его.
Тотчас рядом появился фратер Павел, вездесущий, ловкий, чернокудрый.
— Никакой ошибки, — сказал он почтительным тоном, каким всегда разговаривал с Председателем. — Машина не ошибается.
Председатель оглянулся в поисках своих помощников, те были здесь, но смотрели равнодушно, с места не двигались.
— Что ты несёшь? Какой из меня голем? Я и на войне-то не был!
— Все так говорят. Абсолютно все. Держитесь достойно, Председатель.
— Арестуйте его! Я прекращаю этот балаган!
Председателя никто не слушал. Ему скрутили руки, его невежливо встряхнули, ему помяли пиджак, его Увели. Фратер Павел развёл руками, как бы сообщая, что представление окончено. В комнате было шумно, и в шуме этом почти не было недоумения, точно все только и ждали такого исхода.
Фратер Павел встретился взглядом с Ноем, кивнул, улыбаясь тепло и дружески. И покалеченная Ноева память неожиданно отозвалась на эту улыбку: Ной узнал его. Фратера Павла. Капитана своего лётного звена. Номер тринадцатый стал старше, лоб его рассекли морщины, в чёрных кудрях спряталась седина, но взгляд был прежним — будто он знает что-то, чего не знают другие.
Ещё ничего толком не понимая, Ной улыбнулся в ответ. Он сделал глубокий вдох — воздух был сладкий, настоящий.
Ной подумал о мышке. Он запретил себе о ней думать, когда шёл сюда, но теперь всё было иначе. И разум, освобождённый от оков ложной памяти, собрал, наконец, нехитрую мозаику. Мышка, то, как она изменилась в последнее время, какой неуверенной и далёкой стала. Она не была первой, Ной слышал уже о таком, но это были только разговоры. Подруга коллеги бывшего соседа по общежитию; жена молодого рабочего, которого лично знает сотрудница бухгалтерии; какие-то другие женщины — безымянные и чужие, но наверняка очень красивые в своём неожиданном счастье.