Конечно, я и раньше видел стереоскопические ролики о шедеврах ваяния прошлого, но они всё-таки не передавали чего-то самого главного. В Центральном музее Ареограда я видел большие голографии Дискобола, Венеры Милосской и даже Давида, но они тоже не произвели на меня особого впечатления.
А вот работы Антона — произвели. Несмотря на то что они были нерукотворны. То есть они были созданы в чреве компьютера и лишь потом материализованы посредством 3D-принтера.
Я вовремя понял, что мне не хватало страстности и одержимости в моих скульптурных пробах. Я всегда руководствовался разумом, а не эмоциями, расчётом, а не интуицией. Короче, я сделал совершенно правильный выбор между ваянием и зодчеством. В конце концов, правильно организовать пространство для жилья и работы или, к примеру, вокруг монумента — это тоже не комар чихнул.
Некоторые работы Антона я понимал и принимал не сразу. Но они очаровывали и без понимания того, что ими хотел сказать скульптор. О чём, к примеру, говорит красивый морской ландшафт или горный водопад?.. Или почему нам нравятся олени, розы, лилии?..
Я уже собирался уходить от Антона и набирал шифр своего вездехода, когда из шлюзовой камеры послышалась тихая мелодия, словно зазвенели росинки на волшебных утренних цветах. Затем внутренняя дверь апартаментов Антона засияла нежным сиреневым светом и откатилась в сторону.
В проёме возвышался огромный дог лунной породы.
Я в ужасе отпрянул. Пёс показался мне воплощением ночных кошмаров. Прежде всего из-за размеров. Собака Баскервилей выглядела бы щенком рядом с ним.
Остановившись посреди мастерской, дог внимательно осмотрел меня и спросил приятным женским голосом:
— Антона ещё нет? — Вопросив, пёс уставился на входящего из другой двери Антона.
Лишь теперь я заметил на лбу дога крохотный телепередатчик и почти незаметный плоский динамик.
— Не только пришёл, но и дал согласие, — сказал Антон мгновенно потеплевшим голосом.
— Я тоже сейчас буду, — пропел голосок из передатчика. — А пока послушайте мою новую мелодию. Возможно, она нам пригодится…
Комната вновь наполнилась перезвоном невесомых хрустальных колокольчиков. Звуки были непередаваемо тонки и чисты. Не верилось, что раздавались они из электронной фичи, закреплённой на лбу огромного пса.
Постепенно хрустальный перезвон стих, и из завораживающей бесконечной дали полилась тихая печальная мелодия.
Это был голос Эль. Именно такой, с таким голосом я её и представлял по рассказу Антона. Не верилось, что одним голосом, одной лишь мелодией можно столько передать и без единого слова так выразить светлую печаль.
— Постарайтесь ничему не удивляться, — сказал Антон, когда мелодия стихла. — Эль вообще странная… Она всегда присылает Зевса, когда опаздывает.
Услышав своё имя, дог, дремавший посреди мастерской, открыл глаза и вопросительно посмотрел на Антона.
Скульптор хотел ещё что-то сказать, но в это время пёс повёл ушами, прислушиваясь к чему-то. Затем он вскочил на свои длинные лапы и, покачиваясь из стороны в сторону, побежал к двери.
И в это же мгновение в комнату вошла Эль…
Я провожал Эль через весь Ареоград.
Мы шли пешком, несмотря на то что приближалась морозная марсианская ночь и редкие прохожие торопились в свои тёплые дома.
Зевс бежал впереди нас, и его лохматые лапы, привыкшие на Луне и не к таким перепадам температур, оставляли глубокие следы в оранжевом песке, нанесённом на мостовую недавней пылевой бурей. Небо в тот памятный вечер было особенно розовым от ещё не осевших после бури песчинок.
По дороге я узнал, что Эль всего неделю назад прибыла с Весты и остановилась в отеле, близ космодрома.
Здесь, на Марсе, она ещё никого не знала, кроме Антона.
Когда мы добрались до космопорта, крохотное Солнце уже приближалось к близкому горизонту и на розовом небосклоне тускло сияли Фобос с Деймосом.
Сняв опостылевшие комбинезоны и кислородные маски, мы долго гуляли по центральной оранжерее космопорта. Откуда-то доносился плеск воды и смех купающихся в бассейне детей. Пение птиц, собранных здесь почти со всех земных континентов, навевало воспоминания о Земле.
Мы молча шли, пока не забрели в зону деревьев средней климатической зоны Земли. Здесь было прохладнее, чем в центре оранжереи, под палящими лучами светильников, имитирующих излучение земного Солнца. Опавшие лепестки цветов и прелые листья распространяли неповторимый аромат земной осени. Не хватало лишь курлыканья журавлей, летящих клином в жаркие страны, да голубизны земного неба с пушистыми облаками, чтобы окончательно забыть о том, что всё окружающее — лишь крошечный земной оазис, воссозданный в ледяной марсианской пустыне. Не верилось, что всего в нескольких метрах отсюда в это самое время свирепствует стоградусный марсианский мороз и завывает буря, по сравнению с которой любой земной тайфун показался бы лёгким ветерком.
Потом мы сидели на скамейке перед плакучей ивой, и Эль рассказывала о рождении своего замысла. Она говорила тихо, но я почти дословно запомнил её рассказ. Позднее я восстановил его с помощью мнемографа.
Вот эта запись…
…Однажды я увидела сон. Не удивляйтесь тому, что я расскажу, ведь во сне всякое может случиться.
Я шла по пустынному берегу моря, и душу мою сжимала печаль. Такая вселенская печаль может быть лишь, когда потеряешь самых близких людей.
Мне не хотелось жить, слёзы теснили волю к жизни…
И вдруг я увидела на берегу белого моря группу ребятишек. Не знаю, возможно, это было Белое море севера России, но оно и впрямь было белым от пенящихся волн, накатывающих на берег. К тому же над морем стелился белый туман, непроницаемый уже в каких-нибудь десяти метрах от берега.
Именно там, на границе видимой зоны и тумана, плавали огромные шары, вроде курортных снарядов, в которых бегают по волнам. С той лишь разницей, что диаметром эти шары были намного больше. К тому же они были не прозрачные, а белые. Я почему-то очень отчётливо запомнила каждую деталь окружающего меня странного пейзажа.
Неожиданно от играющих детей отделился маленький светловолосый мальчик. На вид ему было лет десять, но глаза у него были мудрые и усталые. Словно он прожил сотню лет. И ещё мне показалось, что волосы у него седые.
Мальчик подошёл ко мне и улыбнулся. Его серые глаза были полны печали, но он улыбнулся так светло, что я, глядя на эту улыбку, не могла не улыбнуться в ответ. И это несмотря на всю боль неведомой мне потери.
И после этой улыбки мне вдруг стало легко. Я смотрела на мальчика, и его глаза становились всё более живыми и весёлыми. Он уже не улыбался, а хохотал. Он смотрел на меня, и что-то во мне, видимо, так смешило его, что он, несмотря на всю несуразность этого, не мог удержаться от смеха.
И, глядя на него, я не могла не смеяться.
И постепенно боль моя ушла. Она растворилась в том странном тумане и в улыбке мальчика…
Помню, потом мы долго бродили по пустынному берегу и странный мальчик рассказывал мне свою необычную историю…
Это произошло незадолго до моего появления на этом пустынном берегу. Был ясный летний день, и дети играли на берегу спокойного лазурного моря. Поначалу они бегали и плескались друг в друга водой, а потом начали плавать на тех странных белых шарах, что я видела в море.
Я не представляю, как дети могли играть на этих шарах, как они вообще могли на них удержаться, но когда светлый мальчик рассказывал мне об этом, я ничему не удивлялась.
Некоторое время спустя ребята, и мой светлый мальчик в их числе, отплыли на белых шарах далеко от берега.
И в это время разразилась буря.
Дети, как могли, пытались приблизиться к берегу. Они звали на помощь, плакали, но поблизости никого не было, и их в конце концов унесло в бушующее море.
Бесконечно долго ураганные ветры носили шары с детьми по морю. Испуганные ребята, окоченевшие от холода, жались друг к другу, изо всех сил пытаясь удержаться на шарах.
Лишь много дней спустя один из шаров с детьми нашли у берегов Африки.