Моя работа – самая лучшая на свете. Я ее долго выбирала.
Может показаться, что выбора у меня, по сути, не было – чтец с детства «приговорен» к неврологии. На самом деле выбор был. Я могла остаться в Университете и пойти в большую науку. Любая исследовательская группа, любая лаборатория, занимающаяся нейрофизиологией, приняла бы чтеца с распростертыми объятиями. Я могла бы пойти в хирургию. Причем даже необязательно в нейрохирургию. Трансплантологу, например, мои способности совсем не помешают. Проблема в другом – интеллект. Я недостаточно умна для ученого и недостаточно люблю резать людей для хирурга. Поэтому я даже не стала получать высшее медицинское – при моих данных это было бы лишней тратой времени и денег.
Я работаю в Городском госпитале, в отделении неврологии детей первых трех лет жизни. Массажистом. Занятие – как раз для меня, ведь я сразу вижу патологию и могу следить за тем, насколько успешно мои маленькие пациенты с нею борются. Конечно, я им помогаю. Да что там – всё отделение работает на них и даже весь госпиталь. Но главную работу они делают сами, и я не устаю этим восхищаться. Дети – специалисты по выживанию. Какой взрослый будет часами тренироваться для того, чтобы подчинить себе собственные руки и ноги? Падать, хныкать и снова подниматься – раз за разом, час за часом. Какой взрослый будет день за днем сам добровольно нагружать свое тело, чтобы восстановить разрушенные связи в мозгу? В общем, с годами мы все сильно сдаем, хотя еще на кое-что способны.
За ночь на отделении ничего не случилось. Поэтому пока доктора обсуждают свои врачебные дела (расписание дежурств на следующий месяц, темы для выступлений на госпитальных конференциях, распределение интернов), я потихоньку разогреваю руки – засовываю их в меховую муфточку и растираю пальцы. И настолько сосредотачиваюсь на этом занятии, что слышу только концовку речи Ник Саныча – нашего и.о. зав. отделением.
– Печеночная кома, – говорит он. – Четвертый день без сознания. Билирубин превышает норму в десять раз, печеночные ферменты – в пять раз. Мне очень жаль, но гепатологи не дают ей шансов.
Все молчат.
– Ладно, извините, если кого огорчил, – вздыхает Ник Саныч. – Будем надеяться, что это все плохие новости на сегодня. Приступайте к работе.
Медсестры начинают раздавать истории болезни.
– А они нужны ей… эти шансы? – спрашиваю я тихо свою муфточку.
Но слышит меня, разумеется, не она, а Витя – молодой аспирант Ник Саныча, пришедший вместе с ним на наше отделение из Универа.
– Простите, это вы мне?
– Да нет, самой себе. Вот, ознакомьтесь.
И я показываю на плакат, с незапамятных времен висящий у нас на стене:
Острый психоз – вы говорите с кошкой.
Острый галлюцинаторный психоз – вы говорите с несуществующей кошкой.
Паранойя – вы боитесь сболтнуть лишнего при кошке.
Шизофрения – кошка говорит внутри вас.
Неврастения – вы жалуетесь кошке, кошка молчит, вас игнорирует, и вам это кажется совершенно невыносимым.
Биполярное расстройство – вы то плачете, утираясь кошкой, то хохочете, подбрасывая кошку к потолку.
Синдром навязчивых состояний – вы не можете пройти мимо кошки, не погладив ее.
Истерия – когда кошка выгибает спинку, вы делаете «мост».
Аутизм – ваша кошка кажется вам невыносимо болтливой.
Ипохондрия – вы уже про четвертую кошку говорите, что она вас переживет.
Амнезия – вы не помните, есть у вас кошка или нет.
Ретроградная амнезия – вы не помните, была у вас раньше кошка или нет».
Ниже подписано ручкой:
«Похмелье: Все коты, как коты, а этот – топ-топ, топ-топ, топ-топ.
Алкогольный делирий: по вам ползают маленькие кошки.
Полный п-ц: ваша несуществующая кошка не помнит, есть ли у нее вы».
– У меня сегодня острый галлюцинаторный психоз, – говорю я. – Он у меня частенько. Привыкайте.
Витя читает, хихикает.
– И всё-таки, о чем вы говорили с вашей воображаемой кошкой? – интересуется он. – О Юлии Сергеевне?
– О ком же еще? Она наша большая общая психотравма. Кстати, этот плакат сюда повесила она. В Интернете нашла и распечатала.