– А как же он, капитан?
– Я бы хотела быть с ним, но, может быть, мы сделаем за несколько месяцев все то, что произошло за сто тридцать лет, а потом… Оставь меня в его дне рождения? Не том, не том. Там, где ему будет двадцать шесть. И я появлюсь из ниоткуда, и, может…
– Видите ли, капитан, это две тысячи сто пятидесятый, а я отклонился от своей основной миссии.
– Да какая разница. Какая, к черту, разница. Ты можешь заниматься своей целью, дай мне шанс на счастье. Ты разве сам не видел? Ты видел, и ты чувствовал со мной и за меня.
На том конце долго молчат.
– Видите ли, капитан, в две тысячи сто пятидесятом он погибнет.
Я чувствую, что от сердца остается стеклянная крошка.
– Дай мне его спасти. Я понимаю, исключение, но… Но я все сделаю.
– Капитан, там начнется война, вы никого не спасете. А я – я должен ее предотвратить. Я забылся. Я нашел причины в две тысячи семнадцатом, я должен был искоренить одну организацию, но потом я нашел вас и занялся исправлением несущественных мелочей.
– Несущественных? Несущественных?! – Я с трудом беру себя в руки. – Давай предотвратим войну, а потом забрось меня к нему.
– Никак нет, мы не будем ее предотвращать.
Мне слышится что-то знакомое в тоне, и я молчу в ответ.
Любовь – очень странная штука. Ты можешь быть с ней только модулированным голосом в ухе да часами на запястье. Иначе никак. Иногда тебе удается вспомнить изначальную ветку, в которой ее не было и быть не могло, в которой ты все равно становился всемогущей Механикой – и случайно натыкался на нее в две тысячи семнадцатом. Потерянную, злую, одинокую – совсем такую, как ты. Но дальше ты помнишь только мост и девятнадцатилетие.
Я пытаюсь понять, когда это все началось. И как все это продолжилось, Люди одинаковые везде, и в две тысячи сто пятидесятом умудрились устроить войну. Почему Механика отказывается ее предотвратить? Почему не выходит на связь, снова, бесконечно, заставляя меня мучиться? Почему так спокойно говорит о гибели людей? Она же – он же – машина, у нее должны быть вшиты законы, инстинкты, в конце концов. Она должна предотвратить войну, а не быть со мной и прыгать по временам…
В голове что-то щелкает, и я прошу настойчиво, ловя носом снег на Риджент-стрит:
– Механика, закинь меня в две тысячи семнадцатый. Я остановлю войну, а дальше посмотрим.
– Капитан, – отвечает устало, – я не могу, капитан.
– Слушай, Механика, в чем вопрос…
– Я не смогу исполнить ваше желание, буде война окажется предотвращена. Меня не будет существовать, я продукт войны, капитан.
– Давай по именам. Я Джейми.
– А я… Механика, Джейми. – В голосе явственно слышен смешок.
– Понимаю. Но человечество важнее, чем твое существование или моя мечта.
– Я…
– Да ты Инхен! – срываюсь на ор я.
Как только имя-то вспомнила. Ведь забыла сразу из-за выражения глаз и этих чертовых бровей.
Механика молчит совсем потерянно, и до меня доходит, что я только что не просто сделала больно, а угадала.
– Ты – это он?
Следующие две минуты я теряю. Я прихожу в себя на полу, а потом меня рвет. Самое страшное, что может случиться, красивый мальчишка становится машиной ради каких-то высоких целей.
– Джейми, послушай, я только так мог с тобой быть.
– Ты, ты…
Я не знаю, что сказать, и с ненавистью сдираю с запястья часы, вырываю из уха передатчик.
Кончается все на свете, даже бесконечность. Тебе нужно принять решение, тебе нужно расстаться с девчонкой, с которой был все эти сотни лет, потому что она не хочет быть с тобой. И ты вспоминаешь все, от начала и до конца, и шепчешь в никуда – даже не шепчешь, а выводишь в качестве знаков, говорит оно там как-то само: «Джейми, давай».
– Инхен, слушай. Я готова им помешать. Тут достаточно сорвать одну встречу, правильно?
Я жду ответа: «Нет», – но он говорит что-то утвердительное.
– Инхен, слушай, я… Ну, то есть, тебя не будет, но ты будешь там, живой и здоровый, женишься на ком-нибудь. Инхен, это хорошо.
Я мнусь у входа какого-то затрапезного здания. Сегодня мне предстоит разрушать, а не спасать. Но я разрушу, я смогу. Я не плачу, потому что плакать это глупо, а тот парнишка из Лондона никак не заслуживает подобной судьбы.
– Ты права, капитан.
– Инхен, послушай. Хотела спросить. А… Ну вот тебя больше не будет. – Я захожу в здание, замирая на точке «1». – Но ведь часы. Они могут остаться? Я могу тебя увидеть, там, в хорошем будущем? И вернуться обратно.
Он думает, потом отвечает неуверенно:
– Мы переписываем вероятность длиной в сто тридцать три года. Я считал, без эмоций, как научился у тебя. Войны не будет. Те жертвы, что мы спасли, будут. Но мы решили ведь, правда?
– Я не это спрашивала, Инхен.
Первого я сталкиваю с лестницы. Эффект летальный, но мне все равно.
– Часы при тебе, я думаю, ты научилась с ними обращаться. Понятия не имею, останется ли что-то постфактум. Но, знаешь, лучше не надо. Я увижу тебя, и…
– Инхен, смысл в том, что я буду тебе не нужна. И в том, что не увидишь.
Второго надо просто подкупить.
Третьему – пригрозить.
Работы на десять минут.
– Инхен? – спрашиваю я.
Откуда-то издалека доносится: «Джейми», – и всей своей психопатической натурой я чувствую, как не хочется ему уходить. Я зову снова.
– Поцелуй меня, – просит он и отключается уже навсегда.
Я стою перед его домом и смотрю на двойню, колесящую на велосипедах. Двадцать один пятьдесят четыре, никакой войны, никакой Механики. Часы – и те барахлят. Их тоже не должно быть. И я не должна помнить, но почему-то помню все, как вчера. Главное, что мы предотвратили войну, погубившую человечество. Главное, что ему тридцать и он счастлив. Главное… Я разворачиваюсь и ухожу. Пора возвращаться домой, к Пи-Джею, скандалам и продюсированию.
Мир блекнет сам по себе, и я вдруг оказываюсь на его девятнадцатилетии. Нет, он просил. Просил, умирая. Но я не… Я стою и смотрю, как с места срывается все та же девица, потом, пытаясь не реветь, повторяю свой давний маневр – и исчезаю. На губах остаются тепло и соль.
Война – это любовь. Ты понимаешь это в день, когда тебе исполняется девятнадцать и какая-то девчонка берет и испаряется из твоих рук, только поцеловав. Вся твоя жизнь зацикливается на этом моменте, ты привыкаешь к тому, что тебя хотят все, кроме тех, кого хочешь ты, и в конце концов смиряешься. А потом она, такая рыжая, такая яркая, вдруг стоит на ступеньках твоего гребаного Эйбиси-Энтертейнмента, растерянная и смотрящая круглыми глазами на пустое запястье. Ты не медлишь ни секунды и наконец-то целуешь ее в ответ.
К.А. Терина
Тише, мыши
Тише, мыши,
пожалуйста, я прошу вас, тише.
Молчите, мыши,
заклинаю мышиным богом.
Кот на крыше –
он каждое слово слышит,
он каждое слово рифмует
с безумным своим монологом.
Кто не мечтал быть котом? Нет, я понимаю, о таком вслух не говорят. В таком не признаются. Мы – мыши. Дети Света. Хранители Договора. И так далее.
Но все же. Загляни в голову самому святому мышиному старцу, уверен, долго искать не придется. Ее – мечту родиться котом.
Жизнь мыши – адский труд, к тому же труд неблагодарный. Путь мыши полон ловушек, ненависти и презрения. Но свою задачу – хранить Договор – мы выполняем исправно. Хоть и приходится нам несладко.
А кот? В наше время, будем честны, у кота не жизнь, а сметана. Кто видел этот Мрак, кто его щупал? Я – нет. Иной раз выбираюсь, конечно, под ночное небо. Почтить память предков. Сов послушать. И вот что я вам скажу: не страшно. Ни капельки.
Хвостат, хранитель Договора, учит, что если и был когда-то в древности Мрак – тот самый, который Создатель отделил от Света, – так нет его давно. Сгинул, растворился и стерся, оставив вместо себя равнодушную серую ночь. Хвостат – воплощение мудрости. Такого не слушать – себе дороже.
Но я судить не берусь. Тем более с моим мышиным зрением.
Зрения моего, впрочем, хватает, чтобы разглядеть счастливую кошачью долю. И нет-нет да и позавидовать.
Котам хорошо.