Еще секунду я смотрел на него, а потом без капли сожаления отвернулся и скрылся за дверью квартиры. Повернув ключ, я выдернул его грубым движением, словно на мгновение возненавидел все предметы, которых мог бы коснуться. Замок привычно щелкнул, закрываясь, и я почти физически ощутил, как звенит вокруг тишина. И это была такая тишина, от которой хотелось кричать или выть.
Прислонившись спиной к двери, я медленно сел и уткнулся носом в колени, почему-то не чувствуя ничего, кроме привычного равнодушия: ни разочарования, ни боли, ни удивления, словно то, что произошло несколько минут назад, не имело ко мне никакого отношения.
Натаниэль? Он оказался даже хуже, чем просто обыкновенным, – именно таким, каким я не хотел бы его видеть. Трус? Шестерка без собственного мнения? Или… нет?
Нет, Натаниэль был одновременно и противоречиво хорошим, настолько хорошим, что мне почему-то на мгновение стало стыдно перед ним за то, что произошло сегодня, как будто, если бы не я, ему не пришлось бы выбирать и сомневаться. Я не жалел о том, что Натаниэль ничего не сделал, чтобы помочь незнакомому и чужому мне. Он был совершенно не обязан что-то делать. Но все равно где-то в глубине души я чувствовал отвращение к бездействию Натаниэля и его непонятному едва уловимому страху. Словно я был на его месте и наблюдал за тем, как мучают кого-то другого.
Неужели я должен был чувствовать сейчас именно это? Еще утром я бы даже не поверил, что встречу того, кого меньше всего ожидал когда-нибудь снова увидеть. Кто бы мог подумать, что я без капли сожаления захлопну дверь перед носом человека, с кем я и мечтать не мог еще хотя бы раз в жизни поговорить лично.
Мне вдруг безумно захотелось выбежать на лестничную площадку (почему-то я не сомневался, что Натаниэль был все еще там) и, посмотрев ему в глаза, спросить, что сейчас чувствует он. Я хорошо представил себе эту сцену и то, с каким отчаянием я бы должен был задать свой вопрос и с какой надеждой ждать, что ответит Натаниэль. Но я отлично понимал, что люди так не поступают: никто не спрашивает у окружающих о том, что нужно чувствовать в той или иной ситуации.
Я перевел взгляд на свое распухшее запястье и вдохнул полной грудью, ожидая почувствовать боль в покалеченных ребрах. Но я не ощутил даже этого. Только солоноватый привкус крови во рту напоминал о том, что со мной некоторое время назад произошло что-то неправильное.
Неужели я недостоин даже боли?
Ну да, такому особенному, как я, достается только пустота.
Я поднял глаза наверх, и взгляд случайно упал на стеллаж, на верхней полке которого отец забыл свои сигареты. Медленно встав, я осторожно достал одну из них из приоткрытой пачки. Удивительно, но я только сейчас понял, что никогда не держал их в руках. Медленно катая сигарету между большим и указательным пальцами, я устало задумался о том, почему отец начал курить после маминой смерти.
Может быть, чтобы заполнить пустоту внутри себя? Интересно, неужели ядовито-сладкий дым действительно может вылечить от боли или, наоборот, избавить от равнодушия.
Подошел к окну и, распахнув его настежь, сел на подоконник. В комнату ворвался ледяной воздух январского вечера. Я почти с удовольствием ощутил, как тело покрывается мурашками от холода, который казался куда приятнее, когда находился снаружи, а не душил изнутри.
Огонек на кончике сигареты вспыхнул и засиял, словно маленькая звездочка, упавшая в мои руки. Я долго наблюдал за тем, как тлеет ее кончик, постепенно превращаясь в серый пепел, сдуваемый и уносимый вместе с редкими снежинками куда-то в бесконечность.
Во мне не осталось никаких сомнений в том, что я хочу попробовать на вкус дыхание этой умирающей звезды. Закрыв глаза, я представил, как мои легкие наполняет горький и невесомый дым. Мне захотелось как в новогоднюю ночь поскорее улететь, взмыв в небо вместе с едва уловимым ветром, уносясь в бесконечность вместе с радостными и свободными снежинками.
Я снова посмотрел на огонек, мерцающий на кончике сигареты. Теперь он казался мне кем-то живым – теплым и разумным. Я подставил к нему ладонь, тщетно пытаясь согреться или хотя бы ощутить тепло. Но ко мне в руку лишь упал пепел, напоминая о том, что все прекрасное не вечно. Я приложил к огоньку указательный палец, заставляя сигарету погаснуть, снова почти не почувствовав боли на месте, где должен был появиться ожог. Посмотрев на покрасневшую подушечку пальца, испачканную серым пеплом, я почувствовал головокружение. В горле резко запершило, и я закашлялся, с трудом вдыхая холодный, внезапно потяжелевший воздух. Комната стала казаться мне расплывчатой и немного не такой, какой я привык ее видеть. Пока я размышлял о том, что именно изменилось вокруг, Фаллен закрыл окно, прогоняя меня с подоконника.