– Завтра суббота. Виктор ведь снова работает?
Я пожал плечами, словно вопрос был риторическим или обращенным не ко мне.
– Работает, даже в выходные работает, – выдержав некоторую паузу, ответила сама себе Лера не то с невероятным уважением к отцу, не то с легким укором в мою сторону. – Каждый день занят делом – ни минуты свободной для самого себя нет. Я ему говорю – отдохни, а он не хочет. Пример своим подчиненным подает. Настоящий лидер. Не то что ты.
Она прошла мимо меня к плите и нарочно чем-то громко загремела, переставляя посуду.
– Все люди должны найти себя, понимаешь? У каждого в мире свое место, – как будто обращаясь к кастрюле, нравоучительно проговорила Лера. – А ты все витаешь в облаках. Даже сейчас ты не слушаешь меня. А знаешь почему?
Я облокотился на стену, почти с интересом собираясь узнать Лерин вариант ответа на этот вопрос.
– Потому что ты избалованный мальчишка, живущий только в свое удовольствие. Виктор тебя поит, кормит и одевает, а ты даже поздороваться с ним нормально не можешь. О какой уж тут благодарности может быть речь. И кто тебя сделал таким самовлюбленным эгоистом?
Я почти равнодушно наблюдал, как слова, произнесенные Лерой, превращаются в острые иголочки и впиваются в меня, причиняя какую-то незнакомую боль.
– Через пару недель тебе уже восемнадцать. – Она произнесла это так, как будто ставила мне смертельный диагноз. – Восемнадцать. Люди в этом возрасте уже совершают великие открытия и создают гениальные произведения искусства.
Я удивленно поднял глаза, не понимая, при чем тут я.
– А ты? Ты же у нас особенный. Этот, как его… – Лера смерила меня взглядом, вспоминая нужное слово. – Аутист, точно. Какое там. Они ведь все по большей части гении. А ты не только что не гений, ты даже делать ничего не умеешь. Ленивый и бездарный подросток, не желающий приложить хоть капельку усилий, чтобы совершить что-нибудь полезное. Я ведь права?
Лера снисходительно посмотрела на меня, ожидая получить в ответ мое безмолвное согласие, но я невольно вздохнул, чувствуя в этих наполовину правильных словах какую-то огромную несправедливость.
– Виктор заслужил хорошего сына, а не такое ходячее недоразумение. Он ведь на тебя даже никаких надежд не возлагает: дай бог, школу закончишь и работать пойдешь. Повезло еще, что таких, как ты, на работу берут.
– Каких «таких»? – совершенно не злобно, а скорее печально переспросил я.
– Таких… – Она посмотрела на меня, словно весь я до последней клеточки был совершенно бесполезным, а потом, видимо, не сумев сформулировать свою мысль, раздраженно проговорила: – Видел бы ты себя со стороны. Тобой людей пугать можно. Бледный, худой, отрешенный весь. Давай хоть стрижку тебе человеческую сделаем, а то ходишь, как непонятно кто – Лера сказала последнюю фразу с таким нескрываемым пренебрежением, что не было никаких сомнений в том, кем именно она меня считает.
Оставляя следы на шелковой кофте, Лера вытерла об себя мокрые руки, а потом грубо потянулась к моему лицу, собираясь убрать в стороны немного спутавшиеся волосы. Я отшатнулся, не давая ей прикоснуться к себе.
Но Настоящий Я вдруг отказался сопротивляться происходящему, отдавая контроль над всем моим существом Кому-то Более Равнодушному, не умеющему чувствовать боль и разочарование.
Я посмотрел вокруг совершенно другим, не ведающим сожаления взглядом: мои холодные глаза светились бесконечной яростью.
Лера испуганно замолчала и резко отшатнулась, словно защищаясь. Но она больше не представляла никакого интереса, так же как и рассыпанные на полу буквы, слова, фразы…
Теперь главной целью был только я.
Я с ненавистью посмотрел на себя в зеркало – в уголках голубых глаз, светящихся знакомыми мне огоньками бессильной злости, появились холодные слезы.
Но они были чужими – это плакал не я, а Тот Другой, с кем невозможно было помириться или поговорить.
Он не ведал спокойствия и прощения.
Сжав кулаки и прикусив губу, чтобы не закричать, я тихо простонал, отлично зная, что теперь ни крики, ни мольбы о помощи не помогут.
Комната расплылась в глазах тошнотворными цветными пятнами, когда я с безмолвной яростью кинулся к столу и резкими движениями, напоминающими удары, сбросил с него все, до чего смог дотянуться. Вещи с глухим стуком попадали на пол.
Больше всего мне хотелось упасть вместе с ними, беспомощно потерявшись, как какой-нибудь ненужный колпачок от ручки, или устало завалиться на бок, как помятые тетради, и просто ждать, пока меня снова поднимут.
О, в этот момент я безумно завидовал бездушным предметам, не способным что-либо чувствовать.