Осторожно, словно боясь шуметь, я поднял с пола куртку и, надев кроссовки, спустился навстречу ночным улицам, пропитанным запахом только-только наступившей весны.
Здесь было невероятно спокойно, и, утонув в приятном полумраке, я медленно побрел вперед, все еще ощущая себя стоящим у закрытой двери в холодной тишине.
И хотя пути назад не было, я знал, что утром мне придется ненадолго вернуться: уйти из дома навсегда без вещей и денег можно, наверно, только в глупых сказках, а в реальной жизни крайне сложно бросить все, особенно бросить внезапно и не по своей воле.
Наверно, я должен был чувствовать хотя бы грусть или страх, но почему-то, сидя на одинокой скамейке и глядя на апрельские звезды, я ощущал себя свободным. Мне открылся кусочек какой-то невероятно важной истины обо мне самом и о жизни в целом. Я должен был лишь понять, о чем именно в ярости прошептал отец, чтобы собрать воедино то, что запуталось и сломалось много лет назад. В моих руках был ключ от Вечности.
Секунды. Минуты. Снова секунды.
Но если мир – книга, написанная Огненным Языком Жизни, значит, времени не существует? Есть только здесь и сейчас – конкретная страница, и мы живем в воображении тех, кто читает нашу историю.
Никаких тайн нет. Конец уже известен. Даже забавно.
Предрассветное небо заволокло облаками, и с каждым часом становилось все холоднее. Спрятав руки в карманы и накинув на голову капюшон, я двигался в сторону дома, сквозь проснувшийся и спешащий город, снова ощущая себя призраком или тенью среди настоящих людей. Но в эти мгновения я был кем-то большим, чем все они, как будто за короткую ночь моя реальность повернулась на сто восемьдесят градусов по сравнению с привычным и обыкновенным миром.
Конечно, ключей от квартиры у меня не было, поэтому я привычно обошел дом и, остановившись около своего окна, встал на носочки, заглядывая в опустевшую комнату. В ней все осталось совершенно так же, как было прошлым вечером: даже лампа горела, сиротливо освещая угол моего стола.
Глубоко вздохнув, я посмотрел на Фаллена, беззвучно приказывая ему открыть окно. Он мастерски щелкнул заедающей ручкой, и уже через несколько секунд я осторожно влез на родной подоконник, прислушиваясь к тишине квартиры. Кроме тиканья часов, не было слышно ни звука – отец точно ушел на работу.
Машинально взяв со стула свою школьную сумку, я сложил в нее некоторые вещи, почти не задумываясь, что мне действительно может пригодиться. Она получилась удивительно легкой, но почему-то мне не хотелось даже проверять, что именно я собрал в нее, словно это вдруг перестало иметь какое-либо значение. Наверное, я без всякого сожаления мог бы оставить сумку на полу, если бы она не была единственной причиной моего возвращения домой.
Мне не хотелось уходить. В беззвучном прощании со всем, что меня окружало восемнадцать лет жизни, было какое-то печальное волшебство, словно я находился одновременно и в самом начале длинного пути, и в его конце – мне нужно было сделать лишь шаг. Но куда?
Быть может, стоило спросить об этом маленького голубоглазого мальчика, спрятавшегося в этой комнате почти десять лет назад. Он, конечно, еще не знал, что ждет его впереди, и только лежал на кровати отца, устремив холодный взгляд в потолок и одной рукой обнимая стопки книг, сложенных на полу.
Тогда, первые несколько дней после маминой смерти, я пролежал с невероятно высокой температурой, лишившись возможности не только плакать, но и шевелиться. Удивительно, но отец в какой-то момент просто перестал обращать на меня внимание, видимо, посчитав, что лежать без движения, свернувшись калачиком на кровати, – это мое нормальное состояние. Я мог лишь молча наблюдать за ним, иногда открывая слезящиеся глаза. Мне запомнилось немногое – то, как он разорвал мои окровавленные рисунки, разбил рамки с фотографиями и как, сняв с петель дверь, выкатил из комнаты пианино. Отец сделал все это с таким отчаянием и злобой, что мне тогда в полубреду отчетливо представлялось, как он безжалостно спускает мамин музыкальный инструмент с лестницы, чтобы сломать его. Выбросив и разрушив все, до чего смог дотянуться, отец исчез, надолго оставив меня в полном одиночестве.
Возможно, я бы тихо умер в один из теплых майских вечеров, окруженный разбитыми вещами. Но Фаллен спас меня. И моей первой мыслью после долгого забытья, состоящего из бреда и провалов в ярко-красную темноту, была мысль о маминых книгах. Сев на кровати, я с ужасом представил, как отец разрывает их на части, подобно моим рисункам. Я бросился к полкам в дальнем углу комнаты и дрожащими руками обнял драгоценные обложки, не веря, что книги, как, собственно, и я сам, несмотря ни на что, остались живы.