Отталкиваю неосторожного прохожего, что зазевался у меня на пути:
– Поезжай к себе на ферму и там рассматривай небоскребы, убогий.
Смотрит на меня долго, осуждающе. Мне нет дела до него. Раньше мы пытались в этом поле над пропастью поймать беззаботно играющие души, отвести их к свету, подальше от обрыва и мрака. Теперь нет. Теперь некоторые пошли дальше – и сами толкают их в пропасть, хуже: толкают им свой опиум, дурман, слепящий глаза, лишающий слуха, – и, одурманенные, ослепленные, оглушенные, сами покорно идут к краю и меланхолично шагают вниз, как за звуками волшебной дудочки.
Стоп! Дудочкой. Так-так. Кажется, я понял, как приманить кота. Все-таки полезно иногда отвлекаться на посторонние темы.
Мне нужен Крысолов. Сколько-то времени назад я видел очередную серию сообщений о его смерти и все равно собирался так или иначе побеседовать с ним. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Осматриваю окрестности. В ночных блужданиях я забрел в один из самых веселых районов города. Кругом завлекают клиентов доступные женщины, не менее доступные мужчины, юркие мужички в неброских костюмах и широкополых шляпах толкают жаждущим из-под полы все виды морфийного дурмана. Некоторые так и зовут их – толкатели. Pushers.
Я не одобряю их, это не лучше – но, по крайней мере, честнее, чем то, чем занимаются мои бывшие братья. Впрочем, не мне их судить, и не я им судья. Мне надо найти Крысолова, и я снимаю с подгулявшего прохожего федору, нахлобучиваю на себя. Широкие поля скрывают мое лицо, я снова сливаюсь с толпой несжатых ржаных колосьев. Краем глаза отмечаю высокую фигуру в темном балахоне. Из-под капюшона белеет голый череп, в костлявых руках какой-то древний сельхозинвентарь. Не сегодня, братец. Пока что я не твой, иди, собирай свою жатву где-нибудь еще. Смеется, скалит золотые зубы. Пожимаю плечами, отворачиваюсь. Передо мной три подъезда, приветливо освещенные красными фонарями.
Дом продажной надежды на лучшее, дом с веселыми женщинами, плачущими по утрам в подушки. Нет, вот куда мне точно не нужно, так это сюда.
Дальше часовня для тех, кому нужно срочно узаконить свои отношения – окрутят быстро и недорого, заходите, люди дорогие, заходите, да проходите, не задерживайтесь, видите же, очередь ждет. Ох, эта вера в то, что добрый боженька с небес освящает такие браки лучше, чем заключенные в городской администрации, или бродяги на любой свалке, или медведи с балалайками в казачьем круге! Нет-нет, если мне потребуется когда-нибудь шагнуть с обрыва – я хочу сделать это не одурманенным, не ослепленным, не оглушенным. Что там Каменщик говорил? К черту. Все к черту.
Третий подъезд, ломбард. Скупка. Все продается и все покупается, это нормально. Мне туда. Попробую купить что-нибудь для вызова Крысолова. Лучше всего что-то из этих новомодных предметов – впрочем, как получится.
Захожу. Колокольчик звенит приятно – как давеча в лифте. Но дверь захлопывается, падает тяжелый засов, гудит магнитный замок. Все серьезно. Красные бархатные портьеры шумно падают, закрывая вид из витрин на освещенную клетушку ломбарда.
– Эй, хозяева! Здравствуйте, дорогие, – касаюсь я полей федоры, кричу в потолок.
– Здравствуйте, синьор. – Низкий голос приветствует меня.
Из-за стойки выходит девица в глухом темном платье до середины бедра. На груди бейдж: «Каридад София Андрэс». Лицо статуи – как будто мешок мела на него высыпали, – только черные глаза, как два провала, и алые губы кривятся в усмешке:
– Ведь это вы. Это же вы, правда?
– Глупо было бы скрывать, – отвечаю ей в тон. – Я – это я, и никто больше.
– Мне мама о вас так много рассказывала, так много. Я всю жизнь мечтала увидеть вас – да все не с руки было. Слишком высоко живете. – Алые губы расплываются на меловой маске лица, черные провалы глаз прищурены.
Начинаю что-то соображать. Каридад – это по-испански. Это милосердие, человеколюбие, любовь. Ага, значит, Любовь. Что ж, ее досточтимую родительницу я видел всего несколько часов назад, старших сестер доводилось видеть и на нашей стороне, и уже не на нашей. А младшую – младшую помню еще совсем не такой. А она меня, видимо, совсем не помнит.
– Что же ты, крошка, тоже сменила сторону в вечной борьбе?
– О чем вы, синьор? – Смущенно тупится, смотрит искоса – в глазах пляшут хитрые огоньки. – Я всего лишь продаю людям то, что им нужно, – и покупаю то, что не нужно им. Им нужны деньги – я даю им деньги. Им не нужны деньги – я их забираю. Это ли не милосердие? – Берет меня за руку, ведет за стойку. – Это ли не человеколюбие?