Ярт не мог допустить, чтобы он заговорил.
— Эйда, брось его! — подбежав и схватив сестру за руку, крикнул он. — Брось, идём!
— Пусти! — закричала она с диким гневом, который так пугал его в детстве. Ярт выпустил её, и Эйда, просунув руку в грязном рукаве Киану под шею, приподняла его голову и вытерла сажу с его лица. На всём его теле вздувались ожоги, но сильнее всего он обгорел там, где когда-то было Обличье. Теперь на месте татуировки зияла страшная чёрная рана, сочащаяся сукровицей — так, словно в грудь его ударила молния.
— Эйда. — Голос Клирика Киана звучал тускло, едва уловимо. — Эйда…
— Не разговаривай, молчи! Тебе нельзя! Ярт! Ярт, надо что-нибудь…
Тёмная рука легла на её руку — спокойным, почти отеческим жестом.
— Слушай меня, — сказал Киан. — Если ничего не делать, оно восстановится к утру. Может быть, раньше. Если посыпать ожог солью и… обмазать смолой, может, выиграете пару часов. Жаль, нет смолы… Ярт… у тебя не осталось смолы?.. А соль у вас есть?
Ярт тупо покачал головой.
— Боже, да что ты такое говоришь? — вскрикнула Эйда. — Что ты говоришь?! Какая соль, какая смола? Ты же умрёшь от этого!
— Хотелось бы, — прошептал он и слегка улыбнулся. Не единственной, для всех и всего заготовленной улыбкой Киана-Клирика. Другой, той, которую она помнила.
Потом он потерял сознание.
— Эйда, идём, — твердил Ярт.
— Помоги мне, — сказала она. — Возьми его за ноги. Надо унести его с пустоши.
— Да ты в своём уме?! Нам надо бежать! Теперь-то ты сама слышала — до утра он…
— Я не оставлю его, — просто сказала Эйда. — Помоги мне.
И Ярт, охая и кряхтя, проклиная её, себя, а пуще прочего — этого ублюдка, который когда-то брал его с собой на рыбную ловлю в пригород Бастианы, схватился за покрытые копотью сапоги Клирика Киана и с натугой поволок его прочь — от этого места, от мёртвой лошади, от чёрных следов на земле, обратно в ту сторону, откуда пришли они все.
За семь лет не было ни дня, чтобы она не ощущала своей вины. Она несла эту вину с таким же упорством, как и свою гордыню, и одинаково злилась — о, злиться она всегда умела! — если кто-то пытался поколебать в ней как одно, так и другое. Из обычной столичной горожаночки, дочери зажиточного купца, она превратилась в заносчивую провинциалку, непристойно богатую для такого городка, как Айлаэн, и непростительно, огорчительно недобрую для этого городка. Она была упряма и тверда в решениях, она занималась мужским промыслом и справлялась с ним на славу; её бы невзлюбили за это, будь она чуть менее красива. Да что там кривить душой — то, что её приняли в Айлаэне и уважали все эти годы, было всего лишь везением. И никто не знал, что толкнуло эту странную женщину, у которой, казалось, было в Бастиане всё, чего душа ни пожелает, на такой риск: бросить родной дом и перебраться в глушь, где никто её не знает и не спросит, откуда она и в чём её горести…
Она сбежала от него. Сбежала от того, в чём, как думала, была виновата сама. Сбежала — и молила Кричащего, чтобы Киан никогда за ней не пришёл. Но он пришёл. Хотя и не так, как она ждала. И могла ли она теперь противиться воле Бога, избравшего именно этот путь, чтобы покарать её гордыню? Ярт был тут ни при чём. Киан — вернее, та тварь, что поселилась в его груди, — мог говорить что угодно, но Эйда знала, что он ни при чём. Кричащий хотел не Ярта. Он хотел Эйду. За то, что она сделала.
Она была столь уверена в этом, что, когда нашла вызов Клирика, прибитый ножом к её двери, даже не подумала снова бежать. И о Ярте, о бедном своём глупом брате не подумала тоже…
«Я виновата, — твердила Эдйа себе — как прежде, так и теперь, — и я готова платить». Она думала, что готова. Но не знала, понятия не имела, о чём говорит. Хотя видела обличников раньше, в Бастиане. Там они свободно ходили по улицам, заглядывали в лавки и таверны, словно обычные люди, и никто не шарахался от них — привыкли.
Там он был, может быть, счастлив, пока его не послали за мной, думала Эйда Овейна, промывая раны мужчины, с которым они любили друг друга долгие годы назад.
Раны его были ужасающи. Но ещё страшнее ран было то, как быстро они затягивались. К тому времени, когда Эйда с Яртом дотащили всё ещё беспамятного Киана до границ пустоши и положили под раскидистым, влажным от дождя кустом, волдыри, покрывавшие его тело, разгладились и поблекли — а обугленная рана на груди подёрнулась белёсой плёнкой и перестала кровить. Эйда решила всё же промыть раны и вздрагивала, чувствуя, как пульсируют сосуды и шевелятся ткани мышц, сползаясь, срастаясь прямо под её руками. Обличье не хотело оставаться слепым и глухим; оно нетерпеливо тормошило доставшееся ему тело, поторапливая, требуя скорее вернуться к жизни и снова стать его верным рабом. Киан бредил и стонал, горя в лихорадке, пока на его груди вскипала плоть, а Эйда сидела рядом, не зная, что сделать, как помочь ему и себе, и надо ли кому-то помогать.