Радовался я тогда. Уважения и почета ждал. Да только не по-моему в тот раз вышло. У всякого чародея слабина есть. Один всё, что захочешь, предскажет, а вот погоду угадать не может, как над этим ни бьется. Другой от любой болезни исцелить может, а на себе царапина неделями заживает. Третий со всяким зверем по душам поговорит, а людей-то, бывает, и не поймет. И Николка исключением не оказался. В душах людских читал, словно в книге открытой. Ничего от него не утаить. Да только вот коли спросят его — всегда правду отвечал. А правда-то не всякому уху приятна.
Был у нас в селении кузнец. Женился он давно — добрый десяток лет минул, а так и остались они с женой бездетными. И вот — радость какая! Понесла жена его. Ходит кузнец по деревне, словно солнце майское светится. А как увидел Николку, так от него и не отстает.
— Будет у меня сын? — спрашивает.
— Не будет, — насупился Николка, в землю смотрит.
— Дочка, стало быть?
— И дочки не будет.
Побелел кузнец, за голову схватился:
— Никак — жена дитя не выносит?
— Выносит. Да только не твое это дитя будет. А Архипа-пахаря.
Ой и обозлился тогда кузнец на Николку. До самого леса поленом погонял, все волосья повыдергать грозился. Сбежал тогда Николка, в тереме схоронился. Да только стали люди к нему приходить — в глаза заглядывать. И полетела по селу правда — жгучая, горькая, страшная. Стал сосед на соседа волком смотреть. Кого во лжи обвиняют, кого — в конокрадстве, а кого за сплетни бьют.
А обиженные в Николку то камнем кинут, то помоями окатят, то топором замахнутся. Правда-то она всем глаза режет. Копился гнев людской, горой рос, волной поднимался, а сегодня вот — прорвало. Стянулись люди со всего села к терему лесному, сначала мальчонку им отдать требовали, а потом вот обозлились и нас обоих со света сжить решили.
Дрожат пальцы, дрожит зажатый в них кусок коры, вылизывают дощатый пол языки пламени. Все ближе огонь подбирается, все жарче в лицо дышит. Много народу вокруг терема, не хватит сил всех их чарами колдовскими окинуть, глаза отвести. Не выбраться мне из терема. Одно хорошо — успел я Николку путем тайным, подземным на полянку, что за соснами, вывести. А на поляне той дал я ему пичужку малую, за ней идти повелел. Покажет она ему дорогу из леса, от селян гневливых уведет.
Да только не будет тебе жизни, Николка. Как ни прячься, как ни таись — найдут тебя, а в другие селения переметнешься — и там тебя всякий по глазам чародейским узнает.
Ты выбрал правильный талисман, малыш. Верный. Настоящий. Он служил бы тебе вечно. Но твой дар не принесет тебе ничего, кроме несчастий. Поэтому прости меня, старика, Николка. Прости за то, чем раньше обидеть мог, и за то, что сейчас сделаю — тоже.
Не горит кора дубовая, в воде заговоренной вымоченная. Никогда не горит. Да только одного я тебе, малыш, не рассказал. Есть у каждого чародея одно желание — последнее. И чего бы он ни пожелал — сбудется оно, как только жизнь его оборвется.
Гляжу я в чашу, водой колодезной наполненную. Бежит Николка за пичужкой, под ноги не смотрит, дороги не замечает. На берег речки выскакивает, да по знакомым валунам вброд на ту сторону перебирается. Да только скользок валун, уж прости Николка — я его таким сделал. Оскальзывается мальчишка, с головой в воду летит. Подхватывает его волна речная, вдаль влечет. Бьет Николка по воде руками, на плаву удержаться хочет. Да только течение посильнее будет.
Распахнулась внизу дверь, содрогается, стонет под грохотом шагов лестница, врываются на чердак дымный селяне с топорами да вилами. Да только поздно — шагает прямо в пламя старик-чародей, сам горит и кора дубовая с ним. А далеко в лесу выносят воды на берег мальчишку малого, восьмилетнего. Чернеет кора в руках старика-чародея — чернеют волосы Николкины, меняется, вытягивается веселый нос-пуговка, гаснут, теряют золото глаза, уходит из волос отлив медовый.
Прости меня, Николка. Не вспомнишь ты ни имени своего, ни того, что когда-то учеником чародея был, а об остальном не беспокойся — люди тебя подберут, обогреют, в семью возьмут. Не зря же я тебя к самому поселку вывел. Радуйтесь, селяне, будет вам еще один приёмыш.
Генри Лайон Олди Скорлупарь
Победа над собой — банальность, замусоленная тысячей языков. Монета, стершаяся от долгого хождения в легендах и притчах, наставлениях и моралите. Сколько ни тверди на перекрестках о величии такой победы, она не станет для людей привлекательней. Тысячи целей, куда более внятных, заслонят бедную замарашку, оттеснят в сторону и будут правы.