В моем внуке сидит демон, ужасалась Франческа. Он гложет рассудок мальчика. Мешает стать нормальным. Реми — хороший мальчик. Он никому не желает дурного. Но демон требует пищи. Время от времени эта мерзость вылезает наружу: убивать.
Что делать? Рассказать обо всем? Кому ни расскажи, результат будет один: Реми казнят. Как одержимого или как убийцу — не важно. Ее внук умрет на эшафоте, или его разорвет на части взбешенная толпа, или придворный маг превратит его в камень… И Франческа молчала. Стараясь не думать, сколько раз дырища открывалась в действительности. Часть трагических случайностей, происходивших в Соренте, могла оказаться отнюдь не случайностями… Остановись, старая дура, накличешь!
Она плохо спала ночами: снилась дырища.
…Писец Грошек утонул назавтра после визита в дом Бубчик. В день его похорон за Франческой явились стражники. Вдова Грошека, благодаря ремеслу мужа обученная грамоте, написала донос в магистрат. Дескать, ее супруг ходил к известной кликуше, вернулся расстроенный — явно имела место ссора. Вскоре писец, трезвый, как стеклышко, и прекрасный пловец, пошел на дно. Не иначе, кликуша в отместку сглазила.
Умоляю провести дознание и наказать виновную.
Сперва дознаватель был вежлив и даже ласков. Давний указ, которым герцог брал сорентийских кликуш под покровительство, никто не отменял. Испугавшись поначалу, Франческа быстро взяла себя в руки. Писец приходил, верно. Удачу просил. Да, отказала. Отчего утонул? Знать не знаю, ведать не ведаю. Моей вины тут нет. Я на голову Грошека беду не кликала.
Ночь она провела в казематах городской тюрьмы. Под землей. В темноте. Мокрые стены, затхлая сырость, запах тлена. Словно живьем в склепе замуровали. Дознаватель надеялся: ночь в темнице образумит упрямицу.
Франческа твердо стояла на своем: невиновна!
Дознаватель стал грустным и велел позвать палача. Ему не хотелось пытать старуху, но работа есть работа. Тем паче от герцога пришло высочайшее повеление: допросить подозреваемую по всей строгости закона. Если не сознается — прибегнуть к пытке.
Кнут Франческа выдержала. Даже почти не кричала. Наготы стыдилась, это правда. Но виду старалась не подавать. Дознаватель вконец опечалился: когда-то Бубчик накликала ему продвижение по службе. Он до сих пор был благодарен женщине. Но что поделаешь? Нарушить порядок дознания? — нет, своя рубашка ближе к телу.
На дыбе она потеряла сознание. Очнулась, когда палач вправлял ей суставы.
— Хватит на сегодня, — с отчаянием махнул рукой дознаватель. — Отнесите ее в камеру. Дайте поесть. И воды — сколько попросит.
В сущности, он был неплохим человеком.
Утром ее снова привели в пыточную. Палач раскладывал инструменты, карлик-писарь деловито подрезал перо. Дознаватель мерил шагами комнату из угла в угол. Казалось, пытать собирались его. Когда палач раздул жаровню, Франческе стало плохо. Она поняла, что не выдержит. Признается. Реми, ее маленький Реми…
Дверь открылась, и в пыточную вошел граф д’Ориоль, младший сын государя. Ходили слухи, что молодой граф любит присутствовать на допросах, получая удовольствие от созерцания чужих мучений.
— Господин! Господин мой!
Она бы упала на колени, если б не веревки.
— Пощадите! Я все скажу, все! Вам скажу! Вам одному! Велите им выйти — я сознаюсь… Вам!..
Заинтригованный, граф жестом велел оставить его с подозреваемой наедине. Плотно затворив дверь, он взглянул на женщину:
— Говори. Если сглазить меня решила, старая — не советую. Овал Небес с овчинку покажется.
— Как можно, ваше сиятельство! Я признаться… от чистого сердца…
Молодые добрее, надеялась Франческа.
— Ну, признавайся. — Граф заметно поскучнел. — Ты этого… Горчека? — со свету сжила?
— Грошека, ваше сиятельство. Нет, не я. Внук мой.
— Внук?
На лицо графа вернулся исчезнувший было интерес.
— Рассказывай. Если не врешь — отпущу. Слово даю.
— Мне и так помирать скоро. Внука моего пожалейте! Не виноват он!
— Как это — не виноват?! Сама сказала…
Граф д’Ориоль нахмурился.
— Сказала, господин. Реми без злого умысла… одержимый он…
Как ни странно, младший сын герцога сразу поверил старой кликуше. Ни на миг не усомнился в ее словах. И слово свое сдержал. К вечеру женщину отпустили; даже принесли официальные извинения.
А через день-два к ней явились гости.
— Гордись, старуха! — рассмеялся д’Ориоль, за спиной которого, радуясь потехе, веселилась свита. — Беру твоего внука в шуты. Великая честь для вас обоих. Ну, где мой дурак? Показывай!