И хитро улыбается — как обычно, когда знает, что ему нечего ответить. Такая дерзкая! Такая жестокая, злая девчонка…
Но он ведь тоже зол и жесток — выходит, они хорошая пара.
— Иди ко мне, — говорит Эйда и, наконец отняв руку от его груди, протягивает её ладонью вверх, улыбаясь сквозь слёзы, блестящие в глазах, что в ночной темноте кажутся лиловыми. И Киан думает, что, несмотря на эту грязь, и кровь, и худобу, и лохмотья, она всё ещё так красива.
— Иди ко мне, Киан, — говорит Эйда.
И он идёт.
Синие линии на его груди, такие же слепяще яркие теперь, как линии на её запястье, набухают, словно вены, бугрясь и лоснясь. С надрывным воплем они прорывают кожу, выбираясь наконец на волю (всё это время, думает Киан с безграничным изумлением, я был для него тюрьмой), вспыхивают в последний раз и падают в ладонь Эйды яростно пульсирующим иссиня-багровым сгустком. Змейка Эйды тоже отделяется и торопливо скользит по её кисти к этому сгустку, стремясь поскорее вернуться к нему, слиться с ним. Змейка прыгает в сгусток, застывает на нём синей жилкой — и в этот миг всё становится на свои места, всё становится ясно, и Киан с тоской и горем думает о других таких змейках, многие из которых покинули его и погибли, став частью людей, которых он обрёк на смерть, — и тут же понимает, что это было правильно и справедливо.
На ладони Эйды дрожит и пульсирует, переливаясь багрянцем и синевой, его собственное сердце.
И тогда Эйда поднимает левую руку, раздирает пурпурный бархат платья и прижимает сердце Киана к своему телу, прямо над белым упругим холмиком левой груди.
Киан смотрит, как его сердце, трепеща и вздрагивая, медленно сливается с ней, светлеет, меняет цвет, обретает линии и черты. И уже очень скоро с груди Эйды на Киана смотрит лицо, которое он без труда узнаёт, потому что это его лицо.
Только глаза у него теперь открыты, и они синие.
— Что ты наделала? — говорит Клирик Киан голосом столь слабым, что сам страшится этого — он ведь так не хочет быть перед ней слабым. — Отдай… отдай мне его!
— Не могу, — качает головой Эйда Овейна. — Оно моё. Но ты сможешь пользоваться им, когда захочешь. В любой миг, ты только скажи. Я разрешу.
Говорит это и смеётся, и плачет. Над безжалостными стальными шпилями Бастианы всходит солнце, но Киан не видит его, потому что небо вновь заволокли облака.
Эйда встаёт с земли, и он встаёт вместе с ней. У него ужасно болит грудь и голова. Он растерян, ему страшно, он не знает, что ему теперь делать. Он поклялся служить Богу Кричащему, но теперь не сможет сделать то, что обещал. Если он способен предавать свои клятвы, разве она сможет его такого любить?
Лошадь, щиплющая траву в стороне, поднимает голову, смотрит на них влажными карими глазами и удивлённо всхрапывает.
— Пойдём, — говорит Эйда. — Может, мы ещё успеем нагнать Ярта.
— Я не могу. Он…
— Он тебя простит, — говорит Эйда и берёт его за руку.
И Клирик Киан Тамаль думает, что ему, видимо, до конца своих дней придётся просить прощения.
Людмила Климкина Глаза Бога
Дорога наконец обогнула скалу, нависавшую над поворотом, словно грозя раздавить каждого, кто рискнет проехать или пройти под ней, и замок Талль предстал перед всадниками во всем великолепии, во всей своей грозной мощи. Впереди оставался последний недолгий подъем, да и дорога стлалась все более и более полого, поэтому спешить не было никакого смысла. До вечера еще достаточно времени.
Молодой человек, возглавлявший маленький конный отряд, перевел взгляд на обрыв, темневший слева. После недолгого колебания он подъехал к самой кромке. Взор его устремился вниз, к подножию этой необычной горы, вершина которой была срезана ровно настолько, чтобы человеческая твердыня могла угнездиться на плато, словно созданном для того, чтобы дать прибежище Избранным. Дорога здесь подходила слишком близко к обрыву, а внизу, на дне пропасти, несла свои воды Ильма, стиснутая двумя каменными грядами. Во всех поездках в Замок на вершине, на этом самом месте, лишь только он огибал Разбойничью скалу и река под отвесной стеной открывалась взгляду, глаза его сами невольно устремлялись в этот поток. Высота завораживала…
Всадник с трудом отвлекся, окинув взглядом противоположную стену, в которой темнели отверстия пещер. Все горы в этой местности изрыты тайными ходами и пещерами. Некоторые продолбили в теле гор христиане-подвижники, другие — вообще неизвестно кто, а есть и такие, что существуют с очень давних времен, может, с таких древних, что в них случалось бывать и великим предкам. Неужели все знаки этого пребывания успело стереть время? Нет, будь он на месте Рудольфа, то искал бы, не жалея усилий. Ведь недаром именно здесь высится замок Талль. Он вырос на вершине, но корни его, как у зуба, гораздо глубже проросли внутрь горы. Хотя кто об этом подозревает?