— Я не буду обедать, вы же знаете, дядя, — обронил он, обернувшись к левому плечу, из-за которого доносилась дядина болтовня.
— Конечно же, я знаю. Но велел все равно подождать, потому что знаю также, что вы, Филипп, иногда изменяете своим обычным привычкам, — прошелестела за спиной эта ехидна своим приятным бархатным голосом.
Филиппу часто припоминали его непоследовательность, которую он почитал одной из своих величайших слабостей, даже презирал иногда, но сделать это так едко, прикрываясь заботой о племяннике, ужалить в самое сердце, мог только дядя Рудольф.
— Только не сейчас, — процедил Филипп, еле сдерживаясь. И попытался направить разговор в другое русло: — Проследите, чтобы не забыли доставить облачение. И передайте Советнику Рошу, что я буду ждать его. В любое время, когда он освободится.
— Он уже извещен, — при упоминании о канонике дядя посуровел. — Облачение уже в ваших покоях.
Филипп уже держался за дверное кольцо, но, вспомнив вдруг еще кое-что, круто обернулся.
— Да, дядя… Со мной приехал этот Виттенбах…
Тот кивнул.
— Я заметил этого новенького оруженосца. Смазливый мальчик.
— С ним поосторожнее.
Глаза Рудольфа опасно сузились:
— Соглядатай?
— Нет, — Филипп махнул рукой, — вроде недалекий малый. Но подозрительно услужливый. И, — он поднял указательный палец вверх, — я не знаю, зачем отец его ко мне приставил. Он слишком настаивал на его назначении. Этот Виттенбах может оказаться проворнее, чем кажется.
Дядя снова кивнул.
— Я приставлю к нему кого-нибудь.
— И Гийом за ним присмотрит. Но это… ненадежно. Сам Гийом знает лишь то, что меня нельзя беспокоить, когда я здесь, в этом замке. Я все время думаю, когда же он сам начнет… проявлять любопытство. Он ведь проныра.
— Ладно. И за ним кого-нибудь приставлю.
Филипп наконец затворил за собой дверь. Все внешние тревоги остались там, за порогом, теперь надлежало сосредоточиться. Он сделал несколько шагов в глубь своих покоев и медленно оглядел знакомую обстановку, чтобы обрести равновесие. Он перевел взгляд на новые фрески на стенах и улыбнулся. На этот раз на стене красовался Страшный суд во всех подробностях. Все-таки дядя Рудольф большой выдумщик по этой части. Филиппу даже на мгновение стало интересно, кому же предназначались эти рисунки.
У дяди Рудольфа порой рождались великолепные идеи, которые он воплощал в жизнь с неуемной страстью и фантазией. Ну кому пришло бы в голову украшать фресками стены еще где-либо, кроме пиршественной или каминной залы или часовни? Только ему. Однажды он приютил у себя в замке Никколо Сканти, никому не известного тосканского живописца, покинувшего родину из-за каких-то суровых разногласий с законом. Неизвестного по причине крайней молодости, а не в силу отсутствия таланта, это было видно по его настенной живописи и портретным работам, некоторые из них Филиппу уже приходилось видеть. Он был еще в поре ученичества, когда с ним приключилась какая-то темная история, подробности коей были Филиппу неизвестны, да и неинтересны. Рудольф приютил его, а позднее Никколо стал членом Братства. Разве не причудлив рисунок судьбы?
Его талант не остался незамеченным титулованным покровителем. С определенного времени эрцгерцог сделал в замке Талль одну из своих постоянных резиденций. Связи его были весьма обширны, а количество интриг, которые он умудрялся одновременно проворачивать, поражало воображение. Но как ему это удавалось, как он ухитрялся почти всегда добиваться своих целей, мало кто знал. У дяди Рудольфа был один секрет. Гостям в его замке всегда отводились лучшие покои, те самые, где пребывал и Филипп по своем приезде в замок. Но подготовка к визиту важного гостя или гостей начиналась еще загодя. Рудольф не жалел никаких денег на подкуп слуг и служанок, на то, чтобы узнать самые интимные подробности жизни, а главное, все тайные страсти и страхи своих гостей. Вызнав это, он давал поручение Сканти, и тот принимался за работу. Он разрисовывал стены в покоях библейскими сюжетами, напоминающими присутствующим о том, что они не хотели бы вспоминать, выпячивающими то, чего они не хотели бы видеть. Или же совсем наоборот. В вечернее и ночное время светильники, закрепленные на стенах строго в определенных местах, освещали своим призрачным светом эти картины, и те оживали. Ибо таков был талант Никколо Сканти, а власть над людьми, даже незримая, пьянила его, побуждая изобретать все новые и новые чудеса настенной живописи. Придраться визитерам было не к чему, но после одной или двух ночей в этих роскошных покоях мало кто мог противиться предложениям эрцгерцога в надежде покинуть наконец этот гостеприимный кров и настойчивого хозяина. У Сканти всегда была работа, фрески часто сменялись в замковых покоях.
Филипп снова улыбнулся. Уж его-то не пугал Страшный суд. Ему были известны эти маленькие дядины хитрости. В остальном же все было так, как он привык видеть. Узорчатые плитки на полу, небрежно прикрытые у подножия огромного ложа медвежьими шкурами, камин в дорогих итальянских изразцах, часть стены, не использованная живописцем, затянута затканной гербами камкой приятного для глаз зеленоватого цвета, который всегда нравился Филиппу. Льняной полог кровати в тон придавал этим сумрачным покоям уют, даже темная ореховая мебель их не портила. Распятие над кроватью и небольшой алтарь в углу были явно предназначены для других гостей. Как и молитвенник рядом с алтарем.
После беглого осмотра он сбросил наконец тяжелый дорожный плащ и, швырнув его прямо на пол, подошел к окну. Солнце начинало клониться к закату, но времени было еще достаточно. Может статься, что советник Рош еще зайдет к нему. Филипп уже настроился на торжественный лад, но ему все равно очень хотелось увидеть каноника. Голова уже была сжата болезненным обручем, но он привык к этому. Те, чья миссия высока, всегда страдают больше остальных, так говорит его наставник. К тому же он сегодня ничего не ел, как и всегда в такие дни, лишь выпил немного воды еще утром, и голова кружилась слегка. Но этому обычаю Филипп не изменял никогда. Так он лучше чувствовал тот миг, когда в тело начинали вливаться неземные силы, наполняя его жизнь радостью. Ради этого можно было немного пострадать. Здесь, в замке, в Центральной башне, где находился этот покой и где немного ниже размещались покои самого эрцгерцога, а выше — каноника, действовали иные силы. Филипп начинал ощущать это уже вскоре после прибытия. Сначала у него начинала кружиться голова, затем гудело в ушах, хотя дядя утверждал, что снаружи Центральной башни находится какая-то хитрая система труб, построенная давным-давно — ведь Центральная башня почти не перестраивалась, — и ветер, гуляя по трубам, вызывает этот звук в ушах обитателей башни. Чувства, которые эта сила порождает в живущих в замке, зависят от направления и силы ветра. Иногда это небывалый подъем души, иногда ощущение силы, а иногда — угнетение и робость духа, и страх, и даже ужас. Но Филипп мало верил в это. Он приезжал сюда вместе с разными ветрами, но душа его всегда находила здесь то, чего ей не хватало там, дома.
Он не заметил, как простоял перед окном больше часа, наблюдая за движением солнца, и когда он вздрогнул от напористого стука в дверь, посторонний наблюдатель мог бы заметить, как изменилось его лицо за этот небольшой промежуток времени. Его невыразительные черты заострились немного, а глаза, обычно такие водянистые, потемнели, в них появился странный блеск, которого не было раньше. Вместо того чтобы откликнуться, он сам пошел к двери, и видно было, что походка его стала более грузной, словно он внезапно потяжелел. Он сам открыл дверь, отступил назад и склонил голову.