В этот миг на дороге показалась русская печь, которая, дымя трубой как паровоз, быстрыми зигзагами промчалась по проспекту в сторону центра, оглушительно крича при этом:
— Дорогу! Дорогу!
И все ей эту дорогу торопились уступить, особенно когда она вылетела на встречные полосы: автомобили — спешно тормозя или рискованно поворачивая, а кони — вставая на дыбы. Впрочем, она и сама при этом лихо лавировала, никого не задевая. Молодой парень в костюмной тройке и лаковых штиблетах, лежавший на печи на боку, в это время равнодушно зевал, ни на кого и ни на что не обращая внимания. А двое бритоголовых бодигардов, сидевших, свесив ноги, по краям, увлеченно прицеливались в окружающих из автоматов.
— Ну, Емеля и катит! — восхищенно покрутил головой Мигель, а Санчес присвистнул.
Виктор нахмурился, в голове метались тревожные мысли: «Просачивание идет со страшной силой. Нельзя здесь задерживаться!» — и он ускорил шаг, а за ним и все другие.
Школа жизни
Ну что ж! Пришло время рассказать, как безобидный ранее экзамен по литературе стал смертельно опасным. Начать надо с того, что в руководстве нашей академии сидят замшелые старые пни, которые за тысячи лет жизни если чему и научились, так это бояться нового.
Но иногда Учёный совет просыпается, вспоминает, что время-то идет, и начинает чудить. Вот и пару лет назад достопочтенный доктор Парацельс, один из самых молодых (ему чуть более пятисот) профессоров, не вовремя проснувшись во время традиционной речи ректора по случаю начала нового учебного года, услышал спросонья слова «активные формы обучения» и взвился к потолку. Зацепившись там ногами за плети дикого винограда, разросшегося так, что и звезд не видно, он свесился вниз и принялся орать, что он еще когда ввел активные формы обучения для своих студентов, сжёг учебники и первым привел студентов-медиков к постелям больных. Ну и никто с этим не спорит. Было это, исторический факт, даже в книгах написано. Честь ему и хвала за это. «А литература-то тут при чём?» — спросите вы.
А вот при чём. Не выдержав этого ора, Ученый совет дрогнул и принял решение распространить опыт Парацельса на другие дисциплины. Но все заведующие кафедрами, присутствовавшие на совете, отбились от эксперимента и мудро постановили о его проведении по литературе, поскольку заведующий этой кафедрой, во-первых, еще пятьдесят лет назад в своём отчёте заявил о введении «игровых элементов» в процедуру экзамена, а во-вторых, отсутствовал на заседании.
— И нечего прогуливать, — заметил профессор Алмаз Золотцев, — а то, видите ли, у него конгресс на Гавайях! Не мог, что ли, продублироваться! — И все с ним дружно согласились.
С тех пор литература стала смертельно опасной. Давным-давно её сдавали, сидя перед преподавателем, мирно вздымая волны красноречия и вспенивая бури в стакане воды. Во второй половине двадцатого века во время экзамена студенту приходилось порхать над мелким водоёмом, встроенным в пол: не сдал — сел в лужу! Ха! В этом и состоял «игровой элемент», вполне удовлетворяющий незатейливое чувство юмора экзаменаторов. Но в третьем тысячелетии экзамен начинается с того, что на кафедре торжественно сжигается несколько романов, рассказов, повестей, поэм, баллад и прочих литературных сокровищ.
Рождение самой процедуры достойно особой песни. Все началось с того, что на пресловутом заседании отсутствовал ещё и постоянный секретарь-Попугай, удалившийся в отпуск по случаю очередной линьки. И поэтому решение совета записали с помощью фонографа. Это был настоящий раритет, музейный экспонат, откуда его, собственно, и извлекли по такому случаю. Нельзя сказать, что наша профессура ведать не ведает о существовании современной техники. Знать-то они об этом знают, но не нашлось никого, уверенного в своей способности правильно нажать нужные кнопки. А магическими средствами на заседании последние лет двести из принципа не пользуются. В результате с воскового валика фонографа удалось извлечь только: «сжигать книги», «активные формы обучения», «литература». И кафедра литературы, во главе со своим заведующим Амадеем Гофмановичем, долго и уныло заседала, размышляя и раздумывая.
Кто-то из молодых кандидатов изящно-магических наук, еще преисполненных задора и боевитости, предложил вызвать дух Михаила Булгакова, чтобы тот заявил на совете: «Рукописи не горят!»
— Так то рукописи, — проницательно заметил Гомер Гесиодович, плотнее заворачиваясь в свою хламиду, ибо вечно мерз, — а книги очень даже горят. Вспомните пожар Александрийской библиотеки, да и эту — как ее? — инквизицию.
Вспомнили и запечалились еще больше. Тишина воцарилась на кафедре. Одни печально смотрели в пол потухшими взорами, другие — безнадежно в потолок. Вильям Шекспирович вообще закрыл глаза, и только доцент Шерлок пристально, немигающим взором впился в старшего преподавателя Бетрисс Козлову. Она была кокетливо завернута в пеструю шелковую шаль, золотая бахрома которой свешивалась до самого пола. Просвечивая сквозь тонкую ткань, горели волшебные рубины на ее полуобнаженной груди, а полупрозрачные шальвары в «гаремном» стиле туманным облаком клубились вокруг мускулистых и волосатых ног.
Пока они в тоске и печали думали, на всякий случай объясню, почему у них такие странные имена. Хотя, возможно, вы уже и сами догадались. Это была особая искусствоведческая традиция. Когда кто-то из сотрудников кафедры защищал магистерскую диссертацию по какому-то автору, то отныне этот сотрудник именовался соответствующим именем. Защитив докторскую, он получал отчество по тому же принципу. Например, старейшего преподавателя кафедры Гомера Гесиодовича на самом деле звали Евграфием Подзаборовым, но магистерская у него была по Гомеру, а докторская — по Гесиоду. Вот и заведующий кафедрой Амадей Гофманович был урожденным Елистратом Марфушкиным, о чем ни один из молодых сотрудников кафедры не знал, а старые давно забыли. Но вернемся на заседание.
— «О времена, о нравы», — с горечью процитировал Горация Гораций Вергильевич, на что Вильям Шекспирович немедленно откликнулся не менее заезженной цитатой из Шекспира:
— «Весь мир театр. И люди в нём актёры…»
— Ну и что вы конкретно предлагаете, — вдруг заинтересовался заместитель заведующего, ведущий специалист академии по теории литературы, Данте Лотманович, — заставить их спектакли по сюжетам книг разыгрывать, что ли?
— Зачем же спектакли, — отозвался Кришна Ашвагхокович, доселе молча левитировавший в позе лежачего йога под потолком кафедры, — уже давным-давно Кришна сказал Арджуне:
— Конгениально! — после длительного молчания дружно отреагировала преподавательская масса. — Заставить их проживать жизнь литературных героев!
— В этом что-то есть! — медленно произнес Данте Лотманович. — Если использовать семиотический треугольник и поменять местами знак и его денотат, а сам треугольник поместить в герменевтический круг… Тогда с теоретической точки зрения… — и он замолчал, выжидающе уставившись на заведующего. Не то чтобы он ждал, что Амадей поймет, о чем он говорил, и оценит идею, но… Привычки, приобретенные в молодости, так просто не изживаются. И дисциплина в крови заставила бывшего гардемарина и бывшего боевого мага, а ныне — литературоведа, ждать, что скажет начальник.
И в этот момент Амадей Гофманович вдруг разверз уста и с непривычной для него решительностью произнес: