— Действительно, Вовик! — удивился Мигель и уселся на кушетке, чтобы лучше видеть найденного друга, на лице которого боролись счастье и смущение, попеременно побеждая друг друга. — Как же так? Не было Вовика, а теперь есть…
— Подождите, — недоумевая и потирая висок, произнёс Санчес. — Вовик — это, конечно, хорошо. А где эта?
— Кто?
— Ну, та самая, которую я тащил? — и в этот миг, глядя на красную полосу внизу тоги, он вдруг прозрел: — У, зараза! А я тебя еще на руках носил! — простонал он и изо всех сил ударил кулаком по стене. В этот миг радость полностью покинула физиономию Вовика, а всю освободившуюся площадь заняло глубокое уныние. Разноцветные глаза опустились долу, лицо побледнело, а руки, до того обнимавшие девушек, бессильно упали.
— Значит, вот оно как, — сдержанно отметил Мигель, отводя взор.
— Значит, так, — подтвердил Санчес, вздохнул и уставился на носок левой ноги, которым зачем-то стал шевелить.
— Чушь какая! — пылко вскричала Виола и запрыгнула на колени Вовика, чтобы еще теснее прижаться к нему, и передними лапами обняла его за шею. — Ты ни в чём не виноват! И вообще, это не экзамен был, а сплошная белиберда! И мы тебя всё равно любим!
— Ладно! Пошли отсюда! Надоела мне эта литература до чёртиков! — не поднимая взора, пробормотал Санчес. — И зачем только человечество изобрело письменность? — и подергал при этом за свой пушистый хвост. — И как подумаешь, что придётся еще раз сдавать…
— Еще раз? Это почему? Ведь мы же выбрались! И даже не обгорели! — возмутилась Виола.
— А ты что, полагаешь, мы с этими приключениями его сдали? Знаменитый Тотошка в роли кучера триумфально возвращается домой, пролетев через Дверь на крыльях Карлсона! Нет, вы как хотите, можете сидеть здесь дальше, а я забираю свой «неуд» и пошел. — С этими словами он подошёл к Двери и взялся за ручку. Как всегда реакция последовала незамедлительно. Но почему-то вместо завывания пожарной машины, спешащей к месту возгорания, раздался возносящий душу к небесам хорал Баха, а вместо крупной, цвета раскаленного железа двойки, на Двери появилась маленькая, округлая, сияющая золотом пятерка. Пока все на неё удивлённо пялились, она самодовольно переливалась различными оттенками золота. Но стоило Санчесу протянуть к ней руку, она послушно оторвалась от Двери и скользнула в его ладонь.
— Пятёрочка, — шепотом произнёс он, ласково проводя пальцем по её округлому боку, но затем голос его и настроение стали стремительно повышаться: — Братва! Пятёрка! Ура-а-а!!!
— Ну да, — немедленно опустила его на грешную землю Виола, — а может быть, она одна на всех и каждому — по единице?
— А ну, пошёл вон! — завопил Мигель, вскакивая со своего ложа, и едва не упал, запутавшись в хвостах, аккуратно перекрещенных перед этим на коленях. — Мы тоже хотим узнать, что у нас! — и с этими словами дружелюбным, но решительным движением колена под зад он вытолкнул Санчеса в открывшуюся Дверь. Та резко захлопнулась, под корень отсекая хвост.
Один за другим они вываливались в коридор, оставляя в комнате срезанные дверью хвосты и кто сжимая в кулаке, кто пряча в кармане, золотую пятёрку.
Последним в Камере оставался Вовик. Глубокое уныние, царящее в его душе, не помешало ему уставиться на Ланку, покидающую комнату. Разноцветные глаза с интересом впились в голубую юбку. Чтобы Дверь смогла отсечь хвост под корень, Ланке придется задрать вверх кринолин. Вот тебе и преимущества женской одежды, которым он завидовал накануне экзамена! И Вовик, предвкушая пикантное зрелище, вытянул вперед шею и про себя хихикнул. Но, как оказалось, зря. Ланка, будто чувствуя его взгляд, передернула плечами, и, взявшись одной рукой за ручку Двери, другую завела назад и плотно прижала юбку к телу, выпуская хвост через юбку. Правда, при этом кринолин основательно задрался впереди, но ведь там было не видно!
Проводив взором погружающийся в пол золотистый хвост, Малыш оглянулся. Но комната была пуста. И тогда он наконец решился и положил дрожащую руку на низ живота. Лицо его просветлело, он вскочил и быстро двинулся к Двери.
Но не тут-то было! Откуда-то взявшийся Ветер подхватил его и с размаху шарахнул о противоположную стену.
— Ты чего? — возмущенный вопль Вовика заставил задрожать стены.
Ветер, подхватив его, крутанул по комнате и еще раз приложил к тому же месту.
— Чего? — прохрипел студент, задыхаясь.
— И не смей больше к Леночке клеиться! — прошипел Ветер и вышвырнул его в Дверь.
Виктор Ночкин
Конь рыжий
Звук серебряных труб плыл над миром. Взлетал к небесам, затянутым сплошной пеленой седых облаков, растекался над лесами и океанами, бродил в ущельях, многократно отражаясь от скал, и снова взлетая к небесам… Трубы взывали, стонали, ревели. Исполнилось давнее пророчество, слова безумного проповедника обернулись явью — серебряные трубы возвещали приход неминуемого. Люди замирали, заслышав звук, и боялись поверить собственным догадкам. Вслушивались дровосеки, размахнувшись топором, вслушивались едоки, не донеся ложку до рта, охотники забывали спустить натянутую тетиву, маляр не замечал, как течет краска с замершей кисти. Вслушивался осужденный на эшафоте, приподняв голову от шершавой поверхности плахи, — и палач с занесенной секирой. Вслушивался воришка, стоящий на коленях перед судьей, — и судья, так и не успевший произнести приговор. Вслушивался карманник, нащупавший чужой кошель, и вслушивался купец, не замечающий руку ловкача на своем поясе. Вслушивалась кормилица над колыбелью — и дитя вдруг переставало орать, выпрашивая молока…
Кредиторы поспешно высчитывали, сколько они пожертвуют храмам, едва удастся получить долги, несостоятельные должники прикидывали, что если серебряные трубы впрямь предвещают конец света, расплачиваться по счетам не придется…
Болтуны бросались рассказывать только что придуманные истории о знамениях и предвестиях: о солнце, севшем вчера в кровавую тучу, о злобном оскале, который можно было разглядеть на лунном диске, о двухголовых телятах и говорящих петухах, об оживших горгульях и зловещих кометах. Еще говорили об ангелах с серебряными трубами и о бесах, дующих в угольно-черные рога… Россказням верили те, кто хотел верить, и не верили — те, кто не хотел…
А звонкий трубный глас гудел и пел в низких серых небесах, кто находил его прекрасным, кто — ужасался. Звук не подчинялся канонам красоты, он был слишком далеко от людских представлений о прекрасном и отвратительном. Он — был. Он, несомненно, был. Звук казался куда более вещественным и осязаемым, нежели бренный мир, слыша этот гул скорее следовало усомниться в собственном существовании, нежели в пении серебряных труб.
Под гулкие звуки младенцы заходились плачем в колыбелях, старухи втягивали головы в плечи, воины крепче сжимали оружие, сумасшедшие пророчествовали, а кладбищенские смотрители с ужасом глядели, как шевелится земля на могилах…
Человек пришел в себя. Он ехал на крупном рыжем коне по тропе, петляющей между осыпей и зарослей цепкого горного кустарника в мрачном ущелье. Над головой перетекали отголоски пения трубы — бродили из долины в долину, многократно отражались от скал, сталкивались в каньонах и снова разбредались по расселинам… Человек с удивлением поглядел на серебряную трубу в собственной руке. Рука медленно опустилась, пальцы разжались, труба, удерживаемая ремнем, повисла на груди. Красивый инструмент и, похоже, из чистого серебра. Ни чеканки, ни гравированных надписей, как подобало бы изделию из благородного металла… простые и вместе с тем изящные пропорции. Красивый инструмент.
Человек не помнил, трубил ли он, но эхо, по-прежнему бродящее в расселинах между скал, убеждало: да. Он только что дул в трубу. Наверное. Странно, что его грудь исторгла такие мощные звуки.