Эрстед едва успел подхватить обеспамятевшую компаньонку. С помощью служанки — на увольнении Мэгги бабушка Гутла, к счастью, не настаивала, хотя и напомнила про две серебряные ложки — он уложил несчастную на ковер, подсунув ей под голову свободную подушку с дивана.
— Князь, турмалиновые щипцы!
Банкиру, с трудом балансирующему на грани обморока, совершенно неприличного в дамском обществе, представилось страшное. Сейчас черный славянин выхватит из саквояжа огромные щипцы, все в ржавчине, швырнет их Эрстеду — и тот станет щипцами выволакивать из камина огненную маму, подобно тому, как выдирают из челюсти гнилой зуб.
На его счастье, Эрстед передумал:
— Нет, щипцы не надо. Они окрашивают луч… Дайте призму Николя!
Невозмутимый Волмонтович раскрыл саквояж и извлек оттуда детскую игрушку. Во всяком случае, так показалось Натану. Две пирамидки из исландского шпата, тщательно отполированные, были склеены друг с другом — и ярко блестели, отражая огонь в камине.
— Кто-нибудь! Задерните шторы!
Служанка рыдала над компаньонкой. У входа, прикидываясь мебелью, каменел дворецкий. Леди Анна лежала без движения, словно ее испанская тезка — в присутствии статуи Командора.
— Нет, князь, не вы! Вы можете мне понадобиться. Герр Ротшильд, не сочтите за труд…
Банкир подчинился. Испытывая удивительное облегчение — даже головная боль прошла! — от того, что можно делать простые, незамысловатые вещи, отдав право решать другому человеку, он вооружился длинным шестом и плотно задернул темно-зеленые шторы.
— Молодец! — одобрила мама из камина. — Я всегда говорила, что половину слуг можно разогнать. Кормить такую ораву…
В комнате стало темно. Лицо старухи, вобрав почти весь огонь, пляшущий на дровах, давало мало света. Присев на корточки у каминной решетки, датчанин взял кочергу и без стеснения разворошил угли, усиливая приток воздуха. Старуха оставила бесцеремонный жест без комментариев. Похоже, она вообще не замечала Эрстеда. Пользуясь этим, тот вертел призмой, как хотел, жонглируя крошечной радугой и следя за изменениями цветовой гаммы.
Что он хотел высмотреть, осталось для Натана загадкой.
Когда дальний край радуги коснулся леди Анны, молодая женщина застонала. Сознание, вне сомнений, вернулось к ней. Вместе со стоном огонь вспыхнул ярче, рассыпая искры. Бабушка Гутла хотела предупредить сына, чтоб берегся пожаров, иначе пойдет по миру — и не успела.
Камин погас.
— Герр Ротшильд! — раздался в темноте суровый голос датчанина. — Прошу вас, выйдите на минутку в коридор. Я последую за вами. Князь, отдерните шторы. Уже можно…
— Зачем вы солгали мне? — спросил Эрстед, когда они остались с банкиром наедине. — Кажется, я ничем не способствовал такому отношению.
Портреты вельмож, украшавшие стены коридора, с осуждением смотрели на Ротшильда из золоченых рам. «Ох уж эти денежные мешки…» — несся язвительный шепот. «А что делать? — со вздохом отвечали те, кто был посовременнее. — Если чин полковника кавалерии стоит двадцать тысяч фунтов…»
— Солгал? Я?
— Да. Почему вы сразу не предупредили меня, что ваша мать жива?
— Моей матери семьдесят пять лет. Она живет во Франкфурте, в Grünes Schild— доме моего отца. Дом стоит в черте бывшего гетто. Уговорить маму переехать было невозможно. Я сказал: «живет»… Это не вполне верно, герр Эрстед. Со дня свадьбы Анны она умирает. Братья считают, что от старости, но я-то знаю… В ее роду все — долгожители. Здоровье мамы дало трещину в тот миг, когда ее призрак впервые посетил имение Фицроев. Я даже не знаю, жива ли она в данный момент. Каждую секунду я жду сообщения о ее смерти.
Натан допил вино и подвел итог:
— Да, я солгал вам. И не солгал в то же время. Вы понимаете почему?
Они сидели в библиотеке на втором этаже. В шкафах за стеклом мирно пылились книги — большей частью по стратегии, тактике и фортификации. Дворецкий, выйдя из столбняка, принес гостям бутылку хереса и растворился в тишине дома. Банкира словно подменили — исчез железный финансист, исчез и несчастный отец, терзаемый головной болью.
Остался любящий сын, не знающий, что ему делать.
— Ответьте и вы, герр Эрстед. Как вы поняли, что моя мать жива?
Датчанин любовался хересом на просвет. Лучи солнца играли в хрустале, разбрызгивая темную охру. Это напомнило Натану призму, призрак… Он хотел попросить Эрстеда прекратить и, смутившись, промолчал.