Перелет до Токио прошел мимо моего сознания.
Из белой записной книжки с изображением белой лилии на обложке:
«Путь Воина есть решительное, окончательное и абсолютное принятие смерти. Он означает стремление к гибели всегда, когда есть выбор между жизнью и смертью».
«Меня поражает, что смерть вызывает у европейцев такой ужас. Единственное их желание – жить. Они боятся не только говорить, но даже думать о смерти. От этого вся европейская культура однобока, она перекошена в сторону жизни».
«Единственное чувство, общее для всех людей, – страх смерти. Видимо, не случайно самоубийство осуждается как акт безнравственный».
«Сон приятнее смерти. По крайней мере, отдаться ему легче – это несомненно».
Я осталась в Токио. Время, прошедшее с того страшного дня, который казался мне жадно раскрытым цветком смерти, протянувшим ко мне свои кровавые лепестки из черных глубин ада, для меня не существовало. Мне чудилось, что я умерла, а ходит, спит, иногда ест лишь моя телесная оболочка. Я жила в небольшой уютной гостинице, построенной по европейскому образцу, в одном из районов города, находящемся довольно далеко от центра. И это меня очень устраивало. Здесь был тихий, какой-то провинциальный на вид мирок с неширокими улочками, застроенными обычными на вид панельными домами, со множеством зеленых скверов, с небольшими и разнообразными магазинчиками. Смутно помню, как я стояла в аэропорту Нарита, как тупо смотрела на табло, понимая с совершеннейшим равнодушием, что опоздала на свой рейс. Почему я не улетела следующим, сейчас мне объяснить трудно. Мой путь представлялся мне тогда наточенным лезвием вакадзаси[4], вынутого из ножен. И я балансировала на этом лезвии, стараясь добраться до его острого, срезанного под углом конца, несущего смерть. И я хотела в то время только смерти. Перед глазами постоянно всплывали строки из записки моего мертвого возлюбленного: «… помни, что любовь есть и на небе».
Что мне было делать в Москве? Или в родном городе? Я совершенно потерялась в этом черном мире страдания и пустоты и не видела из него выхода. Смерть и только смерть призывала я тогда. Наличие огромной суммы денег – под толстыми пачками стодолларовых купюр я нашла и увесистые пачки иен – избавляло меня от необходимости немедленно возвращаться на родину. И я осталась. Сняла номер в этой гостинице, за английское название которой совершенно случайно зацепился мой потухший взгляд, когда я ехала в такси. Закрывшись в номере и вывесив табличку «Не беспокоить», я впала в такое дикое отчаяние, что начала кататься по огромной квадратной кровати в спальне. Я рыдала, рыдала, рыдала и не могла остановиться. У меня не осталось ни одной фотографии Петра, и это сводило меня с ума. Единственное, что я взяла из его вещей, – мобильный телефон. Не знаю, сколько времени я провела в таком состоянии. Странно, что мое сердце не разорвалось. Но мне было всего восемнадцать, и молодой организм взял свое. Отчаяние начало убывать и постепенно сменилось оцепенением, подобным коме. Сутками я лежала на полу в гостиной и невидяще смотрела в белый высокий потолок.
И вот однажды, медленно перевернувшись на бок, я случайно локтем надавила на пульт от телевизора, валяющийся на полу. Громкий голос телеведущего заставил меня вздрогнуть, и я машинально посмотрела на экран. Шли новости CNN на английском языке. Услышав, что речь идет о теракте в токийском метро, я подползла ближе к телевизору, стоящему в углу гостиной на высокой металлической стойке. И вот прозвучало название газа, убившего двенадцать человек и сделавшего инвалидами несколько тысяч.
– Зарин?! – вскрикнула я. – Не может быть!
Страшная догадка кольнула мою душу, будто быстрый меч самурая.
«Неужели Петр причастен? – размышляла я, сидя перед телевизором со скрещенными ногами и беспрерывно раскачиваясь, словно пытаясь убаюкать собственную боль. – Но тогда и Тору, и Манами… Что же говорить о Юкио, работающем в Москве? Я ведь не один раз слышала слово «зарин» в их разговорах».