– Ага, – поддакнул другой. – Глаза, говорит, у сатанинской твари грустные.
Так крокодил остался жить при церкви, у отца Петра. По первости мужики еще замышляли всякое. Планировали ночью умертвить зверя, посадить на вилы. Но позже привыкли. Всем селом несли чудищу объедки и кости. От постоянных приношений этих крокодил со временем сделался и вовсе как собака: при виде посетителей радовался, открывал пасть и елозил по земле хвостом. Отец Петр соорудил крокодилу в церковном дворе будку.
Прослышав о чуде в Вознесенском, потянулись из окрестных сел – посмотреть на невидаль. Тут и случилась оказия: от посетителей рептилия подхватила северную хворь – грипп или ротавирус. Стала кашлять, чихать, скукожилась на глазах и к декабрю, не вылазя из своей будки, померла.
Хоронили крокодила всем селом. Долго вспоминали о нем. Думали изобразить его на сельском гербе, да только сделать это не дал областной центр:
– Вы че, охренели там в своем Вознесенском? Крокодила?! На сельский герб?!
Холм, где похоронили рептилию, стал со временем Крокодильим холмом. Местные так и говорят: едешь на Вознесенское – справа река Мокша, слева болото, а посередине – Крокодилий холм.
Все сокамерники Михаила Круга
– А Мишка-то, Мишка наш… Свесился с верхней шконки и спрашивает меня: «Послушай-ка, Цыган, как лучше: «Владимирский централ, ветер западный?» Или «Владимирский централ, ночь осенняя?» А я ему и говорю: «Нет, Михаил. Лучше всего «Владимирский централ, ветер северный!» И он: «Точно!» – и хлоп меня по плечу! Так вот я вместе с Мишкой Кругом в тюрьме придумал песню «Владимирский централ». Там еще на диске написали: «Соавтор песни – Яков Цыган». Но потом, когда диск перевыпускали, про меня забыли.
Глаза Цыгана блестели. Мы ворочали ящики с огурцами на товарной базе. Фура пришла вечером. Мы, бригада грузчиков, уже собирались по домам. «До утра надо разгрузить, – явился с облаком сигаретного дыма начальник. – Плачу вдвое». Делать нечего. Побросали окурки, подпоясались, пошли ворочать огурцы. Тут-то Цыгана и пробило на поговорить.
Цыган сидел. Это все знали. Руки и торс Цыгана украшали затейливые тюремные татуировки: если работали летом, он сбрасывал майку, и все видели. «У меня еще на залупе есть», – откровенничал Цыган. Ему верили: Цыган выглядел правдоподобно.
Плохой чертой Цыгана было то, что зона казалась ему пиратским приключением – возможно, лучшим в его жизни. Там лились моря крови, там кого-то – по рассказам Цыгана – вечно резали ножами или находили повесившимся. Но там же – если верить Цыгану – собирались достойнейшие люди земли. Там злой и корыстный всегда получал по заслугам: психологи-зэки раскалывали таких, как орехи, и выводили на чистую воду. Там доставалось и хорошим парням, но все они умирали достойно: с сигареткой в зубах, засунув руки в карманы широченных штанин, поплевывая в лицо смерти. Так описывал нам свои ходки Цыган. Как о самых сладостных минутах жизни рассказывают иные люди, так и о тюремных годах своих Цыган рассказывал бесконечно и с упоением.
Мы знали всех его сокамерников как родных. Если бы на улице мне встретился тюремный подельник Цыгана, фигурант его рассказов, я бы узнал его без всяких представлений. У этого надломано ухо, характер скверный, косит глаз. У того на шее шрам, хотел вскрыться, когда жена написала, что уходит к другому. У третьего нет правого яйца: удалили врачи после пинка надсмотрщика. Я бы, кажется, так и крикнул на улице: «О! Это Васька Одно Яйцо!»
От Цыгана было не отвязаться. Ящики мы таскали вместе. Цыган лузгал истории словно семечки. Я молил его поговорить о другом: «Яшенька, родной, давай лучше о чем-нибудь хорошем». Я злился и угрожал расправой: «Если не заткнешься, на следующей фуре отпущу верхний ящик тебе на башку!» Я демонстративно молчал. Но Цыгана абсолютно не волновало, есть ли у него слушатели и нравятся ли им его истории. Он был как радио – с той лишь разницей, что радио можно выключить из розетки, а Цыгана нет.
Жилистый, наколотый, усатый.
– Яшенька, Яшенька, сколько тебе лет? – спрашивали его.
– Сто хуев тебе в обед, – радостно откликался Цыган.
– А ты женат?
– Сто хуев тебе в зад.
Про гражданскую жизнь Цыгана мы не знали ничего. Ему могло быть с равной вероятностью 50 или 35 лет. В своей зоне Цыган законсервировался. Где он живет и с кем, куда идет после работы? Кто-то из нас пошутил, что Цыган просто растворяется в воздухе, чтобы материализоваться на следующий рабочий день. Он – джинн товарной базы, ее дух и оберег, шутили мы.
И вот теперь – Михаил Круг. Таща очередной ящик с морожеными огурцами, Цыган утверждал, что песню «Владимирский централ», безусловный вечный хит наших голодранских окраин, написали при его участии.