Не менее страньо. что с толь очевидное и пугающее противоречие между словом и делом нисколько не насторожило последователей (и, заметим в скобках, исследователей) Русской
Ф М Достоевским К. Н Леонтьев
идеи. Никто из них даже не попытался объяснить, каким, собственно, образом за какие-нибудь два поколения наследники декабристов, пусть непоследовательные, пусть сомневающиеся, но при всем том так же, как и декабристы, ставившие во главу угла СВОБОДУ РОССИИ, превратились вдруг в фарисеев и маньяков, в апологетов деспотизма и империи. И впрямь ведь, согласитесь, странно.
О «национальном эгоизме»
Еще более странно, однако, что никто никогда не воспользовался удивительным прогностическим даром Соловьева - ни в России, ни в мире. А ведь предсказал он не только уязвимость патриотизма в России и не только деградацию славянофильства. Это он сделал походя, в одной уже известной нам фразе, что «внутреннее противоречие между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтобы Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и без того всех лучше, погубило славянофильство».
Предсказал он и нечто куда более важное. Покажу это на двух примерах. Ну, подумайте, кому за три десятилетия до мировой войны могло прийти в голову, что война эта будет для петровской России «последней» и закончится не завоеванием Константинополя, а ее, этой России, «самоуничтожением»? Кому, я спрашиваю, кроме Соловьева? Ведь это еще и в 1914-м мало кому снилось.
Вот другой пример. Говоря о мучившей его разнице между патриотизмом и Русской идеей, Соловьев обронил, что «национализм «представляет для народа то же, что эгоизм для индивида». И развернул свою гениальную догадку: «Наша внеевропейская или противоевропейская преднамеренная и искусственная самобытность всегда была лишь пустая претензия. Отречься от этой претензии есть для нас первое и необходимое условие. Этому противостоит лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, то есть желает ему зла и гибели».
Что, собственно, имел в виду Соловьев под этим национальным эгоизмом? Да то, что слышим мы каждодневно из уст подавляющего большинства государственных мужей, будь то Америки, Китая или России: абсолютное - и неоспоримое - верховенство национальных интересов. И никому из них как- то не приходит в голову, что произносят они нечто, в общем-то, неприличное.
Ну, стали бы вы иметь дело с человеком, провозглашающим на каждом шагу, что его личные интересы превыше всего в этом мире? Случайно ли, что любой индивид в здравом уме, кроме разве Жириновского, никогда так не скажет (по крайней мере, в приличном обществе)? А вот в отношениях между государствами произносят это с некоторой даже гордостью и в самых респектабельных кругах, хотя и не совсем понятно, чем, собственно, отличается национальный эгоизм от личного. Наблюдение чудака не от мира сего, скажете вы?
Понадобились три четверти столетия и две мировые войны, чтобы хотя бы часть современного мира, Европа, додумалась до того, как первостепенно важно подчинить эти самые, вчера еще для нее священные национальные интересы интересам Сообщества. И объявив, что безопасность Сообщества выше национального суверенитета отдельных его членов, признала правоту одинокого чудака «с печатью гения на челе». Увы, лавры первооткрывателей достались другим, о Соловьеве никто и не вспомнил.
Нет пророка в отечестве своем
Но то в Европе. Беда Соловьева - и России - в том, что не услышали его дома (как, впрочем, и самого талантливого его оппонента Константина Леонтьева). Не услышали и до роковой войны и революции, и после. И вообще случилось с ним самое худшее, что может случиться с автором великого открытия: открытие просто забыли. На полтора почти столетия. Хотя ему удалось то, что не удалось Леонтьеву: он создал школу. Его «философия всеединства» вдохновила блестящую плеяду мыслителей Серебряного века. И Николай Бердяев, и Сергий Булгаков, и Семен Франк, и Георгий Федотов считали его своим учителем.
Но и тут не повезло Соловьеву. Как философа его боготворили, как политического мыслителя его... не заметили. Даже ученики. В этом, самом важном для него качестве его для них не существовало. Бердяев был прав, конечно, когда писал, что «Соловьевым могла бы гордиться философия любой европейской страны, но русская интеллигенция Соловьева не читала и не знала». Бердяев, однако, читал. И полагал, что знал. Но много ли понял? Вот что писал он о той самой «последней» войне, в которой учитель видел неминуемую гибель петровской России: «Я горячо стоял за войну до победного конца. Я думал, что мир приближается к решению великой исторической проблемы Востока и Запада и что России предстоит в этом решении центральная роль». Признал бы, спрашиваю снова, Соловьев своим учеником Бердяева?