Представьте для сравнения, что сказали бы в Петербурге, потребуй султан права представлять в России СВОИХ казанских, крымских и кавказских единоверцев. Международная дипломатия таких прецедентов не знала со времен Вестфальского договора 1648 года. Требование царя было столь очевидным нарушением тогдашнего миропорядка, что в европейских столицах решили: либо царь сошел с ума и живет в какой-то другой реальности, либо он так неуклюже провоцирует войну. Помня, однако, архаический Манифест 14 марта, там готовились к худшему.
И не зря. Потому что провокация составляла суть погодинского замысла. Вот, пожалуйста: «По отношению к туркам мы находимся в самом благоприятном положении. Мы можем сказать, вы отказываетесь обещать нам действительное покровительство вашим христианам, так мы теперь потребуем освобождения славян - и пусть наш спор решит война».
Беспрецедентной эта провокация была и по другим, еще более важным причинам. Во-первых, после падения Наполеона Россия была непременным членом «концерта великих держав», коллективного, так сказать, руководства Европы. На практике это означало, что во всех критических ситуациях, где на карте стояла судьба того или иного государства, решения принимались «концертом». А тут вдруг обнаружилось, что у России есть особая, партикулярная «миссия», осуществить которую намеревалась она собственноручно - без согласия и тем более участия «концерта». Хуже того, состояла эта миссия, ни больше ни меньше, чем в расчленении другой великой державы. Такое самовольство не дозволялось никому.
А во-вторых, Европа была до смерти перепугана этой николаевской сверхдержавной «миссией». И страх объединил всех - от крайних консерваторов до крайних революционеров. Погодин сам цитировал Адольфа Тьера, известного историка и будущего президента Франции. В его изложении Тьер откровенно паниковал: «Европа, простись со своей свободой, если Россия когда-нибудь получит в свою власть эти два пролива» (Босфор и Дарданеллы, контролируемые Турцией). Маркса Погодин, конечно, не цитировал, но в панике тот был ничуть не меньше ненавистного ему Тьера. «Если
Россия овладеет Турцией, - писал он, - ее силы увеличатся почти вдвое, и она окажется сильнее всей остальной Европы вместе взятой. Такой исход дела был бы неописуемым несчастьем для революции».
Пролегомены
Но протесты Европы только убедили Николая, что он на правильном пути. «Наши враги только и ждут, - подзуживал его Погодин, - чтобы мы обробели от их угроз и отказались от миссии, нам предназначенной со времени основания нашего государства». Само собою, представление о бывших партнерах по «концерту» как о врагах прямо вытекало из того морального обособления России от Европы, о котором говорил Чаадаев. Его опасение, что оно может перерасти в противостояние политическое, оправдывалось на глазах. В глазах Европы это был не только беспредел, но смертельно опасный беспредел. Если верить авторитетному мнению Тьера, защищая Турцию, она защищала свою свободу.
Почва для диалога исчезала из-под ног. Петербургский бомонд шел освобождать православных братьев по вере, царь утверждался в своем сверхдержавном праве, Европа трепетала за свою свободу, как тут было договориться? События между тем развивались стремительно. 28 февраля 1853 года морской министр Александр Меншиков был отправлен в Стамбул с ультиматумом. На размышление было дано восемь дней. 1 марта Порта обратилась за посредничеством к «концерту». 7-го Меншиков отбыл из Стамбула с пустыми руками. 14 июня в Петергофе издан был царский Манифест, из которого Россия - и мир - узнали, что «истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения наших справедливых требований, признали мы необходимым двинуть войска наши в приду- найские княжества, дабы показать Порте, к чему может вести ее упорство».
Европейский «концерт» потребовал международной конференции без предварительных условий, считая, что начинать переговоры с оккупации турецкой территории (придунайские княжества были протекторатом Турции) было несколько, как бы это подипломатичнее сказать, преждевременно. Царю давали время одуматься. Но, как писал впоследствии тот же Ментиков, «государь был словно пьян, никаких резонов не принимал, был убежден в своем всемогуществе». Русские войска не только не ушли из княжеств, но и переправились через Дунай.