Польское восстание обнаружило вдруг, что все это - иллюзия. Герцен, конечно, ни минуты не колебался: «Мы не будем молчать, - писал он, - перед убиением целого народа». Но Россия не последовала за вчерашним властителем дум. Напротив. Оказалось, что в умах вполне даже просвещенных людей ОТЕЧЕСТВО намертво срослось, полностью отождествилось - с ИМПЕРИЕЙ. И страна, от Москвы до самых до окраин, единодушно поднялась против мятежников-поляков, требовавших немыслимого - независимости. Другими словами, распада России? Так прямо и объяснял искренне возмущенный император французскому послу: «Поляки захотели создать свое государство, но ведь это означало бы распад России» (курсив мой. - А. Я.). Почему? - спросите вы.
Михаил Катков, редактор «Русского вестника», предложил объяснение: «История поставила между двумя этими народами [польским и русским] роковой вопрос о жизни и смерти. Эти государства не просто соперники, но враги, которые НЕ МОГУТ ЖИТЬ ВМЕСТЕ ДРУГ С ДРУГОМ, враги до конца». А Тютчев так и вовсе неистовствовал:
В крови до пят мы бьемся с мертвецами. Воскресшими для новых похорон.
Читатель понимает, кто были для Тютчева «воскресшие мертвецы».
«Убиение целого народа»
Современный немецкий историк Андреас Каппелер выражается осторожно: «Сохранение империи стало после падения крепостного права самоцелью, главной задачей русской политической жизни». А я спрошу: если это не патриотическая истерия, то как бы вы это назвали? Мы еще увидим, сколько наприду- мывали умные люди в России оправданий этому внезапному припадку убийственной национальной ненависти. Сейчас мне важно показать, что возмущение императора разделяла практически вся страна.
В адрес царя посыпались бесчисленные послания - от дворянских собраний и городских дум, от Московского и Харьковского университетов, от сибирских купцов, от крестьян и старообрядцев, от московского митрополита Филарета, благословившего от имени православной церкви то, что Герцен назвал «убиением целого народа». Впервые с 1856 года Александр II вновь стал любимцем России.
Между тем Герцен был прав: речь шла именно об убиении народа. Даже в 1831 году, при Николае, расправа после подавления предыдущего польского восстания не была столь крутой. Да, растоптали тогда международные обязательства России, отняв у Польши конституцию, дарованную ей Александром I по решению Венского конгресса. Да, Николай публично грозился стереть Варшаву с лица земли и навсегда оставить это место пустым. Но ведь не стер же. Даже польские библиотеки не запретил. Нет, при царе-освободителе происходило нечто совсем иное.
Родной язык был в Польше запрещен, даже в начальных школах детей учили по-русски. Национальная церковь была уничтожена, ее имущество конфисковано, монастыри закрыты, епископы уволены. Бели Николай истреблял лишь институты и символы польской автономии, то при царе-ос- вободителе - в полном согласии с предписанием Каткова, поставившего, как мы помним, отношения с Польшей в плоскость жизни и смерти, - целились в самое сердце польской культуры, в ее язык и веру.
Добрейший славянофил Алексей Кошелев восхищался тем, как топил в крови Польшу новый генерал-губернатор Муравьев, оставшийся в истории под именем «Муравьева-ве- шателя»: «Ай да Муравьев! Ай да хват! Расстреливает и вешает. Вешает и расстреливает. Дай бог ему здоровья!». Обезумела Россия.
Даже такой умеренный человек, не политик, не идеолог, цензор Александр Никитенко, совсем еще недавно проклинавший (в дневнике) антипетровский переворот Николая, и тот записывал тогда свое, вполне оригинальное оправдание
происходящему: «Если уж на то пошло, Россия нужнее для человечества, чем Польша». И никому, ни одной душе в огромной стране не пришли в голову простые, простейшие, очевидные вопросы, которые задавал тогпа в умирающем «Колоколе» лондонский изгнанник: «Отчего бы нам не жить с Польшей, как вольный с вольными как равный с равными.-1 Отчего же всех мы должны забирать в крепостное рабство? Чем мы лучше их?».
Я не знаю ни одного адек- М Н. Катков „
вгтного объяснения того, почему это массовое помрачение раз>ма произошло именно при самом либеральном из самодержцев XIX века, при царе-осво- бодителе. Поппооую предложи гь свое, опираясь на известную уже читателю формулу Владимира Сергеевича Соловьева. Мы недооцениваем идейное влияние николаевской официальной народности (как, замечу в скобках, недооцениварм сегодня влияние сталинской ее ипостаси). Ей между тем удаюсь-таки стереть ь русских умах благородный патриотизм декабристов, подменив его имперским национализмом их палачей. Де< яти- летиями сеяла она ядовитые семена «национального самообожания». И страшна оказалась жатва.