В отличие, однако, от случая Александра II, репутация Перестройки рушилась на моих глазах. И мне кажется, что поэтому я могу объяснить эту метаморфозу лучше, нежели ту, полуторастолетней давности.
Конечно, попыток ее объяснить было много. Начиная с того, что фундаментальная реформа в России несовместима со свободой («гласность погубила Перестройку», как гласила модная в 1990-е мудрость). И кончая отчаянным «Страна такая, к свободе не приспособленная» (тут обычно ссылаются на «кодекс чести русского патриота», сформулированный Александром Прохановым: «Пропади она пропадом, эта свобода, если выбор между ней и державой»). По разным причинам меня все эти объяснения не устраивают. Но посмотрим сначала, что, собственно, имею я в виду под Перестройкой.
«Пражская весна» в Москве
Передо мной три аккуратных томика в красных обложках: «Первый съезд народных депутатов СССР. Стенографический отчет». И даже канцелярская проза Председателя ЦИК В. П. Орлова, открывавшая Съезд 25 мая 1989 года не могла скрыть веявшего от него дыхания свободы. Скрыть, то есть, что в стране происходил великий праздник, поистине всенародный праздник. Вот его слова: «Выборы проходили в условиях невиданной доселе гласности и открытости, бурного роста политической активности трудящихся. Это особенно убедительно подтвердил воскресный день 26 марта, когда более 172 миллионов советских людей — почти 90 процентов всех избирателей — пришли на избирательные участки, чтобы выразить все оттенки общественного мнения, поддержать перестройку».
Сопоставьте это с результатами опроса ВЦИОМ 5–6 марта 2005 года. Поддерживали тогда Перестройку два (!) процента опрошенных. Прошло всего 16 лет со времени того Съезда. Практически те же люди отвечали на вопросы ВЦИОМ, девяносто (!) процентов которых голосовали в марте 1989-го в поддержку Перестройки. Похоже, что перед нами другая страна, не правда ли?
Во всяком случае иностранец, посещавший страну раз в 16 лет, не узнал бы в ней ту Москву, которая в прошлое его посещение буквально прилипла к телевизорам, со страстью или с негодованием следя за ходом прений на Съезде. До такой степени прилипла, что улицы были пустынны: город ушел на Съезд. Даже в 1990-м, когда я вернулся в Москву, гл. редактор Известий с гордостью пригласил меня на балкон показать далеко внизу длиннейшие очереди у газетных киосков на Пушкинской площади и бурлящее море голов, обсуждавших последние статьи.
Да та ли то была Москва, которую я покидал, казалось, навсегда 16 лет назад? Та ли хмурая, настороженная «не приспособленная к свободе» Россия, словно бы запечатанная заклятьем Проханова? «Держава», «держава» только и было на устах той России. А теперь что? Хоть ложкой хлебай было в этой новой, перестроечной России свободы! Будто снова был на дворе апрель 1917, когда точно так же не узнал свою страну только что вернувшийся из Швейцарии Ленин, объявивший тогда Россию «самой свободной страной в мире». А если искать пример поближе по времени, то ведь Прага перед нами. Прага весны 1968-го, столь же одухотворенная, столь же беззаветно поверившая в «социализм с человеческим лицом» и столь же не подозревавшая, что ждет ее впереди.
Сходство еще усиливается, когда читаешь во вступительном слове В. П. Орлова хвалу партии, выбравшей свободу. Оказывается, «более мощного общенародного референдума в пользу Коммунистической партии, ее курса на обновление никогда у нас еще не было». А нововведения-то были все пражские: «Кандидаты в депутаты выдвигались только снизу. В предвыборной борьбе участвовали тысячи претендентов, выборы осуществлялись на альтернативной основе. Миллионы избирателей только сейчас ощутили, как много значит их голос в общественно-политическом развитии страны».
Вот это новое чувство ответственности перед «своими избирателями», пославшими их на Съезд, особенно бросалось в глаза в речах и повадках значительного меньшинства депутатов, ответственности не перед партией, то есть не перед державой, но перед людьми, перед «своими» избирателями. В ней, в этой ответственности, и заключалось, собственно, «человеческое лицо» Перестройки. И чем дальше читаешь эту стенограмму, тем больше убеждаешься, что немало из двух с половиной тысяч человек, собравшихся в тот майский день в зале Большого Кремлевского дворца, чувствовали себя СВОБОДНЫМИ. Не все, нет, но серьезное все же меньшинство.